Это был вполне уместный вопрос, но он остался без ответа, и Совет десяти продолжал фактически править Венецией, явно не обращая внимания на свою практически всеобщую непопулярность. Затем, в 1582 году, произошли два случая, которые если и не подорвали могущество совета, то несомненно поколебали его уверенность. Первый из них касался некоего Андреа да Лацца, прокуратора Сан Марко, которого совет особенно желал видеть в числе пятнадцати членов zonta, но Большой совет упорно отказывался его избирать. Взбешенный этой неудачей, в ответ Совет десяти увеличил на одного человека количество прокураторов, входящих в него по праву, и выбрал на эту должность да Лацца, но на это решение Большой совет также наложил вето.

Второй случай касался драки в Лидо, когда компания молодых аристократов оскорбила местную девушку и была немедленно атакована шайкой местных молодчиков bravi. Бравые драчуны, вышедшие победителями из стычки, сразу же подали жалобу в Совет десяти, который выслушал их благожелательно; причем настолько, что когда на следующий день юные аристократы, придя в себя, тоже подали жалобу, им не уделили внимания. Тогда они обратились в кварантию (Совет сорока), которая встала на их сторону, отменив решение Совета десяти.

На следующих выборах zonta Большой совет выразил свое неодобрение позиции Совета десяти, согласившись утвердить только двенадцать кандидатов вместо утверждаемых обычно пятнадцати, и в декабре предпринял решительную попытку определить раз и навсегда, точно, что именно относится к секретным вопросам, упомянутым в законе 1468 года. Это было бесполезно: чем больше обсуждался вопрос, тем более невозможно становилось его решить. 1 января 1583 года трое неутвержденных членов снова были выставлены на выборы, но снова безуспешно, и от принципа zonta отказались с молчаливого согласия. В результате могущество Совета десяти до некоторой степени уменьшилось, но основная проблема так и не была решена: Совет десяти был странным образованием, так было всегда, и в этом заключалась его сила. Никакие ограничения никогда не смогли бы втиснуть его в рамки конституции, где для него не было места. Сокращенный до своей обычной численности, Совет десяти присмирел и на некоторое время ограничил свою деятельность теми вопросами, в которых его полномочия не вызывали сомнений. Совет десяти продолжал вызывать страх; но он утратил большую часть уважения, которым некогда пользовался, и уже никогда не восстановил его полностью.

Сомнительно, смог бы старый Николо да Понте, которому было уже далеко за девяносто, оказать большое влияние во время этой пробы сил между Большим советом и Советом десяти. Он быстро слабел. Из-за его склонности дремать во время дискуссий в коллегии уже возникла необходимость построить что-то вроде барьера перед его троном, чтобы он не соскользнул на пол. 15 апреля 1585 года он перенес удар, который лишил его речи. Он продолжал исполнять свои обязанности, как мог, но вскоре после этого вновь уснул во время государственного приема в зале сената: на этот раз его корно свалился и покатился по полу, остановившись у ног одного из прокураторов, Паскуале Чиконья; и, возможно, из уважения к такому очевидному проявлению божьей воли Чиконья был избран его преемником,[268] когда 30 июля да Понте испустил последний вздох. Это был не первый случай, когда будущий дож был отмечен столь чудесным образом: несколько лет назад, на Корфу, когда Чиконья присутствовал на мессе, внезапный порыв ветра вырвал гостию из рук совершавшего богослужение священника и отнес прямо ему в руки. Так что Паскуале Чиконья уже имел вокруг себя если не ореол святости, то, по крайней мере, ауру одного из божьих избранников.

Избрание на высший пост, однако, не далось ему без борьбы. Только на девятнадцатый день обсуждения и после пятьдесят третьего голосования он получил необходимое большинство, и даже тогда успехом был обязан только внезапному решению своего соперника, Винченцо Морозини, выйти из борьбы. Когда результат был объявлен, простой народ, который уже устроил шумную демонстрацию в поддержку Морозини за стенами Дворца дожей, был в ярости. Их любимец был несметно богат и известен своей щедростью; они знали, что оба эти качества Морозини в полной мере продемонстрировал бы во время инаугурационной процессии вокруг Пьяццы, когда дож по традиции кидал монеты в толпу своих подданных. Чиконья, с другой стороны, был известен своей скупостью, что и доказал, швыряя толпе не золотые дукаты, как обычно, а маленькие серебряные монеты по пять сольдо — и тех, как говорили, было не слишком много. (Впоследствии эти монеты презрительно называли «чиконьини».)

Однако, несмотря на такое довольно сомнительное начало, правление Паскуале Чиконьи было спокойным и мирным, и он постепенно достиг немалой популярности. Правда, ускоки, как всегда, продолжали причинять неприятности, но другие серьезные проблемы, с которыми он столкнулся, все были дипломатического рода, и их разрешили с достаточно заметным успехом. Наиболее важной из них было убийство французского короля Генриха III, которое 1 августа 1589 года совершил фанатичный доминиканский монах. Генрих, который давно покинул постель своей жены ради общества более пикантных миньонов, не преуспел в рождении наследника; и с ним линия Валуа пресеклась. Законным наследником престола являлся протестант Генрих Бурбон, король Наварры, но, хотя Генрих объявил, что готов принять католическую веру, тем не менее против него яростно выступали Французская католическая лига, чрезвычайно могущественный дом Гизов, Филипп Испанский и папа Сикст V.

Венеция, с другой стороны, одобряла кандидатуру Генриха. Всегда терпимая в вопросах религии, республика также ясно сознавала, что среди ведущих держав Европы Франция была ее единственной поддержкой против амбиций Испании. Все, чего она хотела, — чтобы Франция была сильной, единой и внутренне стабильной. Сразу же, когда сообщение об убийстве Генриха III достигло города, венецианскому послу во Франции, Джованни Мочениго, были посланы инструкции добиваться немедленной аудиенции у нового короля, принести ему поздравления республики и заверить его в ее неизменной дружбе и расположении. Наградой был любезный ответ, который привез в Венецию особый посол, Франсуа де Люксембург, с благодарностью за столь дружеские чувства, которые, как Генрих охотно признавал, он ценил больше всего, так как Венеция была единственным государством в Италии, которое признало его права.

Такая инициатива не могла не вызвать гнева папы, чья реакция не замедлила последовать. Если, бушевал он, Венеция хочет сохранить репутацию верной дочери церкви, ей лучше отказаться от контактов с еретиками. Неужели она считает себя величайшей страной в мире, что жаждет подать пример всем остальным? Ответ республики был почтительным, но твердым: Генрих Наваррский является законным наследником престола Франции. Это разумный и добродетельный принц крови — более того, кстати, чрезвычайно сильный, — показывающий явную готовность принять истинную веру; он уже объявил, что католическая церковь во Франции и все ее приверженцы останутся свободными, почитаемыми и неприкосновенными. Более того, никто лучше не сможет сплотить страну после тех бурь, что она пережила. На этом моменте обсуждение приняло новый оборот: должна ли Франция и дальше подвергаться упадку и разорению в руках иностранных интриганов? Неужели папа искренне полагает, что иностранными армиями, которые она была вынуждена допустить на свою землю, движет бескорыстная преданность вере, а не личные амбиции и жажда власти?