целый кошелек золотых монет — ну ты же мне рассказывал! — якобы чтобы заказать мессу у Святого Петра, а на самом деле просто, чтобы он мог жить с тобой в Риме за дедушкин счет. Помнишь?

— Ну да! — сказал папа. — Мой лучший друг Дорнберг-Хесснер.

— Ты его очень любишь? — спросила я.

— Да. Очень.

— Но я же не говорю тебе, что у тебя к нему ураническая любовь?!

— А ты почем знаешь? — вдруг расхохотался папа и как-то даже отчасти непристойно толкнул меня в плечо, как это бывает между мужчинами простого звания, когда они своей мужской компанией сидят в трактире, и пьют, и хлопают друг друга по спинам, и громко хохочут — и папа, хохоча, повалился на диван.

Но тут же выпрямился, посерьезнел, нахмурился и сказал, чеканя каждый слог:

— Я по-шу-тил. Я пошутил, Далли, ты поняла?

— Я поняла. Папа, у тебя остались еще приглашения? Напиши, пожалуйста, маме.

— Сама, сама, сама, — сказал папа, подойдя к бюро, отворяя дверцу и доставая конверт — мы с ним сидели в дедушкиной комнате.

В так называемой дедушкиной, если вы помните.

XXXIV

— Неужели ты не напишешь маме хотя бы то, что ты написал всем остальным? — спросила я. — Вежливо и формально. Такой-то приглашает такую-то на такой-то обед?

— Вообще-то и те приглашения ты тоже могла сама написать, — сказал папа. — Ты, кстати, всегда так делала. Начиная с восьми лет, наверное. Разве не помнишь, как вы с мадам Антонеску писали пригласительные карточки? Как у тебя соскакивали кляксы с пера и мадам заставляла тебя — боже, какая она была терпеливая, просто ангел, ангел! — сказал папа. — И мадам заставляла тебя тщательно выводить длинные фамилии твоих маленьких друзей.

— Глупых и гадких детишек твоих друзей! — подхватила я.

— А они, эти глупые и гадкие детишки… А что в них гадкого, кстати? Ничем не хуже тебя, — сказал папа и щелкнул меня по носу конвертом с пригласительным билетом. — И эти глупые детишки тоже, подперев головки кулачками, выводили, пыхтя: «Дорогая Адальберта-Станислава! Честь имею пригласить тебя на свой день рождения. Любящая тебя Марта-Франческа». Так что вот! Не ленись! — сказал папа, сменив голос с умильного на строгий, и протянул мне конверт.

— Ты просто очень упрямый человек, — сказала я. — А маме было бы приятно. Тем более что она, ты только не кричи и не маши руками, тем более что она, мне кажется, до сих пор мечтает вернуться…

— Куда? — спросил папа.

— Какой немужской вопрос! — сказала я.

— Тебе не кажется, что ты переходишь некоторые границы? — сказал папа, прикусив губу.

— Ты не хочешь, чтобы она к тебе вернулась? — спросила я.

— Границы, границы, Далли! — воскликнул папа. — Юная, пока еще не совсем совершеннолетняя дочь объясняет отцу! — Он поднял палец. — Своему отцу объясняет! Что-то о мужском и немужском поведении. Если бы я был простой мужик, я бы спросил: ты что, белены объелась, дура?

— Как мне повезло, — сказала я. — Еще одна причина гордиться своей высокородностью.

— Тебя не пробьешь, — сказал папа.

— Не надо меня пробивать, — ответила я. — Лучше напиши маме приглашение. Ей будет приятно.

Папа смерил меня взглядом, откинул деревянную, с квадратом зеленого сукна посередине, писчую доску бюро, сильно оперся о нее локтями, так что я испугалась, что маленькие бронзовые петельки сейчас оторвутся, доска обломится, и папа шлепнется на пол, потому что он согнулся над бюро стоя — это же было большое стоячее бюро-конторка с откидной доской.

Папа достал вечное перо — оно как раз тут же торчало в стакане — и, изображая холодность и почти что брезгливость — но на самом деле я видела, что с удовольствием, — написал, что он имеет честь пригласить досточтимую Гудрун, графиню фон Мерзебург, на обед по случаю дня рождения своей дочери.

Я заглядывала ему через плечо: он красиво расписался и попросил меня поискать, куда девалось пресс-папье.

— Не годится, — ответила я. — Придется переписывать. Перечитай еще раз. Ты приглашаешь графиню фон Мерзебург на обед по случаю дня рождения своей, то есть твоей, дочери. По-моему, это звучит глупо и невежливо.

Папа повернул голову и спросил:

— А как будет вежливо? — У него сильно покраснели уши. — И вообще, что тебе здесь не нравится?

— Я же ваша общая дочь, — сказала я. — А ты приглашаешь маму на день рождения своей дочери, вдумайся.

— Иди к черту! — крикнул папа. — Ты чего стоишь? Я сказал «иди к черту» в прямом смысле слова. Проваливай! Скройся с глаз!

— Как хорошо, папочка, что ты не простой мужик, — сказала я, — как ты только что сам изволил заметить. И поэтому напиши просто: «Дорогая Гудрун! У нашей дочери день рождения. Приходи! Твой Славомир».

— Сейчас, — сказал папа. — Минуточку. Все будет, как ты хочешь.

Он порвал прежнее приглашение, достал новое (там была еще стопочка, штук десять, наверное. Папа их с запасом заказал в типографии), прищелкнул пальцами, подул на золотой кончик вечного пера и написал: «Любимая! Обнимем вместе нашу дочь. Вернись, я все прощу! Вечно твой С.»

— Нравится? — обернулся он ко мне.

— Если ты искренен, то да, — сказала я.

— Разумеется, — сказал папа. — В отличие от некоторых, я всегда правдив, искренен, честен и ясен душой. — И написал: «P. S. На два лица», — и красиво расписался.

И объяснил мне:

— Это, как ты понимаешь, на тот случай, если она не захочет ко мне возвращаться, а, напротив, захочет прийти с каким-нибудь (он помолчал, подыскивая слово), ну, с каким-нибудь своим другом, а может, с подругой. Сейчас среди женщин модно заводить подруг. Ну все, все. Я устал, — сказал он, со щелчком поднимая и захлопывая письменную доску бюро.

— По-моему, наоборот, ты отдохнул и разгулялся после этой кошмарной сцены. Скажи, папочка, ты не огорчаешься, что не продал землю?

— Ну вот, — сказал папа, — по второму кругу. Я же тебе говорил: благородный человек никогда не огорчается по поводу того, что нельзя поправить.

— А благородный человек — это человек-машина? — спросила я.

— Отчасти, — сказал папа. — И, на мой взгляд, это прекрасно.

— Точно, — сказала я. — Недаром у принца Гомбургского была серебряная нога. Наверное, если бы он был весь металлический, он бы не наделал глупостей.

— Какая ты у меня начитанная, — сказал папа. — Любо-дорого послушать. Ну все, ступай. Ступай, доченька.

Он протянул мне приглашение и конверт.

— Дай еще парочку, — попросила я, — на всякий случай.

— Ты отстанешь на меня наконец? — сказал он, выходя из комнаты и едва не толкнув меня плечом. — Возьми сама все, что тебе нужно. Тут не заперто. И отстань, отстань, отстань…

Я пошла в свою