— Оставь!

Встал, сильно опираясь на трость, и двинулся в прихожую.

— Вот так! — сказала я и, повернувшись к остальным, подняла палец. — А вы пока посидите тут.

В прихожей торчал какой-то секретарь.

— Кыш! — сказала я.

Тот выскользнул в боковую дверь.

Я подошла к Ковальскому, двумя руками раздвинула борта его сюртука, безо всякого стеснения залезла вовнутрь и сильно ущипнула его за толстый живот.

XXXIII

Вернее, ущипнула за подушку, привязанную к животу.

— Мама, зачем ты устроила этот цирк? — спросила я.

Мама усмехнулась:

— Кто из нас устроил цирк?

— Конечно, ты! Я, честно говоря, уже смирилась с этим глупым папиным решением. А ты, именно ты устроила цирк с переодеванием. Зачем?

— А как ты думаешь, кто-нибудь догадался, кроме тебя?

— Да понятия не имею, — пожала плечами я. — Полагаю, что нет. Как говорят в народе, им деньги глаза застят.

— Зря ты все поломала, — сказала мама. — Все равно все бы в конечном итоге досталось тебе. Только тебе.

— Вот тут позволь мне тебе не поверить, — возразила я. — Почем я знаю, какие у тебя планы? У тебя же есть новый сыночек, забыла? Да и вообще, откуда у тебя такие деньги? Этот чек настоящий?

Я-то не видела никакого чека, но я запомнила разговор Фишера с папой. Что, дескать, Фишер гарантирует подлинность чека и перевод денег в банк на папин счет.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала мама.

— Нет уж, погоди, — сказала я. — Расскажи мне все во всех подробностях.

— Ты ничего не понимаешь! — повторила мама. — И не скоро поймешь, да тебе и не надо всего этого знать. У нас есть самое большое три минуты.

— Три минуты на что? — спросила я.

— Дура! — зашипела мама. Вернее, не мама, а «господин Ковальский». — Как мы сейчас туда вернемся? Что мы им скажем? Вот ты устроила скандал, а теперь ты знаешь, что сказать?

— Конечно, знаю! — нахально улыбнулась я. — Проще простого: господин Ковальский раздумал. Отказался от сделки и ушел. В смысле, уехал. На «роллс-ройсе».

— Гениально! — сказала мама, разгладив пальцами пышные польские усы и поправив свой гигантский сюртук. — Все гениальное — просто и нагло. Мне бы твое бесстыдство, я бы… Я бы давно выгнала твоего папу из имения. Вызови моего помощника.

— Как его зовут?

— Збишек, разумеется. — Мама подмигнула мне.

Я прошла по коридору, приоткрыла дверь и всунула голову в комнату.

Там все оставались на своих местах: кто стоял, тот так и стоял над столом, кто сидел, тот так и продолжал сидеть на своем месте. Было похоже на музей восковых фигур. Только глаза вращались.

Все глаза повернулись ко мне.

— Который тут Збишек? — громко спросила я.

— Да-с! — ко мне тут же подлетел молодой человек, радостно сбросив оцепенение.

— На секундочку. — Я поманила его рукой, дождалась, когда он войдет в прихожую, и снова прикрыла дверь. — Господин Ковальский, — сказала я ему, глядя то на него, то на маму, — уезжает.

Я хотела сказать «едет домой», но не знала толком, куда они потом направятся: то ли к маме на Инзель, то ли еще куда-нибудь, а может быть, просто в гараж, где брали напрокат этот роскошный автомобиль. Поэтому я сказала просто: «Уезжает».

Збишек открыл дверь из прихожей на лестницу.

«Господин Ковальский» переложил трость из руки в руку, оперся на нее и двинулся с места, но тут я ухватила его за рукав и велела:

— Збишек, идите вниз, к автомобилю, и подождите секундочку.

Когда этот Збишек скрылся за дверью и я услышала его шаги вниз по лестнице, я взяла «господина Ковальского» правой рукой за волосы, а левой за усы и тихо сказала:

— Мама, приходи ко мне на день рождения тридцатого числа. Обещай, дай честное слово, а то я сейчас покажу твой парик и усы господам адвокатам и скажу, кто ты такая, то есть кто ты такой. Ну, в общем, ты поняла.

— А если я тебя обману? — спросила она, глядя мне прямо в глаза. Так странно было смотреть на ее дивное лицо, загримированное под усатого мужика. — Пообещаю, а не приду?

— Ты же графиня фон Мерзебург! — шепотом прорычала я.

— Твой папа в этом сомневался, — сказала она. — Хотя нет, нет! Он сомневался в Людольфингах. Он не верил, что у Танкмара был внебрачный сын от двоюродной племянницы кого-то из Мерзебургов. — И она расхохоталась, тоже шепотом.

Ах если б вы знали, как это ужасно!

Разговаривать со своей мамой, когда она в таком обличье! Да еще о таких вещах! Я понимаю, на маскараде, а тут? У меня просто ноги подкашивались. Даже не знаю отчего. От бессилия понять, что происходит, — хотя я была почти уверена, что маму впутали в какую-то денежную аферу. Но вот кто впутал? Да какая мне разница! Но не в этом дело, я ведь ее уже спасла. Я ее наверняка спасла. И вдобавок спасла своего папу. И даже Фишера, наверное, спасла от всяких неприятных разбирательств, потому что все это непременно бы выплыло — я в этом была совершенно уверена.

Но не в том, не в том, не в том дело!

А дело-то в том, что мама все равно виляла, выдумывала, фокусничала, издевалась надо мной, не желала сказать правду, твердо пообещать, объяснить, что происходит, — и вот от этого у меня подкашивались коленки и круги плыли перед глазами.

Но я это никому не могла сказать. Потому что в наше время жалеть друг друга не принято, и тем более не принято жаловаться.

— А если ты пообещаешь и не придешь, ну что ж! Значит, я что-то важное пойму про тебя и вообще про жизнь! — сказала я с некоторой даже торжественностью. — Иди. Завтра-послезавтра я привезу тебе приглашение. Иди, иди.

Стоя у дверей, я проследила, как она, изображая жирного старого поляка (которого Фишер зачем-то назвал немцем), спустилась по лестнице, нарочито тяжело опираясь на трость и театрально шаркая туфлями, как будто в ней — то есть в нем — и в самом деле триста фунтов веса. Перед кем она на сей раз притворялась? Не передо мной же?

Ах да! Этот Збишек ждал ее — то есть как будто бы его, Ковальского, — у двери на улицу. Распахнул дверь, потом закрыл.

Я долго смотрела вниз. На мраморные ступеньки, дубовые перила, отопительную батарею, около которой я совсем недавно стояла и жадно пересчитывала деньги в чьем-то потерянном — или подброшенном мне? — кошельке.

Долго — это секунд пятнадцать.

Потом я вернулась в комнату.

Все