— Это я цитирую, — согласился папа. — В каком-то журнале читал, не помню. Чем больше книг читаешь, тем меньше толку. Они все совершенно одинаковые. Очевидно, тут что-то вроде закона Гаусса. Ты же изучала это со своей Эжени.

— Кажется, — сказала я.

— Чем больше однородных предметов, тем ровнее кривая распределения. Кажется, так! — сказал папа, рисуя в воздухе что-то похожее на шляпу-федору. — Так и здесь. Чем больше книг читаешь, тем сильнее понимаешь, какие они одинаковые. Но я не о том. О чем я, доченька?

— О мещанской литературе. Ты господ Золя и Достоевского туда же относишь?

— К сожалению, — сказал папа. — Они весьма одарены. Каждый по-своему. Но весьма. Но пишут примерно одно и то же.

— Как ты можешь сравнивать? — возразила я. — Они совсем не похожи. Достоевский — это бездна человеческой души. А Золя — это скорее приключение. Любовные приключения в большом городе.

— Бездны большого города и приключения человеческой души, — засмеялся папа. — Почитай с мое, и увидишь, что это одно и то же. Но мы точно говорили о чем-то другом, Далли.

Он потер лоб. Мне показалось, что у него болит голова.

— О том, — сказала я, — что не надо задавать вопросы, если ничего не исправишь.

— Вот, — обрадовался папа, — совершенно верно!

— Но я все-таки хочу кое-что исправить, — сказала я, — и поэтому хочу задать тебе один вопрос.

— Слушаю тебя внимательно, — сказал папа.

— Я хочу уехать, — сказала я.

— Ты что? — сказал папа. — Тридцатого числа твой день рождения. Гости приглашены. Я заказал прекрасный обед. Хочешь, будет музыка? Какую музыку ты хочешь? Пианиста? Пианиста и скрипача? А впрочем, пианист и скрипач в этом ресторане и так есть. Квартет! Или даже целый ансамбль! Хочешь?

— Папа! — Я всплеснула руками. — Я с тобой серьезно говорю. Уехать не сейчас, не сию минуту и не в имение, а куда-нибудь далеко и надолго.

— В Вену? — спросил папа. — Или в Рим? В Рим я бы сам с удовольствием поехал. Возьмешь меня с собой? А в Вене, честное слово, нет ничего интересного.

— В Стокгольм, — сказала я. — Или в Нью-Йорк.

— Странный выбор, — сказал он.

Вот тут мне захотелось заплакать.

Кажется, он вообще не понимал, о чем я говорю. Ну и ладно. Я тоже ничего толком не понимаю и ни в чем окончательно не уверена. Больше того, мне даже кажется: я уверена в том, что ошибаюсь. Да, конечно, я ошибаюсь, и «все будет хорошо».

О, эти страшные три слова! Как заклинание. Как шаманский бубен. Как самая главная ложь нашего времени. Что бы ни случилось с тобой, с семьей, с народом, с империей — отовсюду несется это успокоительное: «все будет хорошо!» Этому невозможно противиться. Это как приход лета или зимы. Как наступление старости. Или как желание выйти замуж и рожать детей. Это наша проклятая природа, которая заставляет нас, против всякой очевидности, против всякой логики, против всех уроков истории, отчаянно дергать за веревку этого старого колокола и звонить: «все будет хорошо!»

Да, разумеется.

Все будет хорошо. Когда-нибудь. Война не начнется. А если начнется, то потом она все равно кончится. Мы будем жить долго и счастливо. А если недолго, то попадем в рай. А если несчастливо, то просветлимся в лоне церкви.

И все равно все будет хорошо. Когда-нибудь. В недалеком будущем. Там, за горизонтом. А может быть, здесь, за поворотом. Но пока, мои дорогие папа и мама, мне очень хочется спрятаться. Грета Мюллер беременна? Вот и отлично. Нам хватит денег воспитать малыша. Да и веселее, когда ребенок в доме.

Вот эта мысль — что нужно куда-то бежать — пришла ко мне так же внезапно, неожиданно и на несколько секунд, как только что мысль о том, что у меня может не хватить времени, чтобы все разузнать про мамину затею, или аферу, или что это там было, да и не наплевать ли, если надо бежать!

Я стояла посреди комнаты и думала, а папа смотрел на меня внимательно. Наверное, ему хотелось догадаться, почему я запнулась и что сейчас делается внутри меня. Я и сама толком не знала, но мне это очень не нравилось. Я не любила всякие предчувствия, неясные тревоги и прочую мистическую чепуху. Я гордилась тем, что со мной такого не бывает, что ко мне в голову эта ерунда не залетает. А вот, гляди ты, залетела. Мне стало очень неприятно. Но я же не виновата, в конце концов. Я же не из пальца все это высосала. Оно само.

— Уехать, — сказал папа, — это, в сущности, неплохая идея.

Кажется, я поняла маму.

Она говорила, что он всегда со всем соглашается и это совершенно невыносимо. Но ведь это всего лишь папа. Поэтому надо на это махнуть рукой и постараться снять какие-то пенки с его легкомысленного оппортунизма. Вот так. Расчетливо и цинично. А что поделаешь? Потому что я люблю… Неважно! Не скажу. Никому не скажу, что я люблю. И тем более кого я люблю. Но папа, даром что изображал из себя слабоумного, кажется, обо всем догадался.

— Неплохая идея! — сказал он. — Ехать можно в Рим. Просто съездить. А уж если уезжать, так уж верно, в Нью-Йорк. Или вообще в Буэнос-Айрес. Знаешь, что такое Буэнос-Айрес? — задал вопрос папа и сам на него ответил: — Добрые ветры!

Он зажмурился, будто бы стоя на теплом берегу и ощущая нежный ветер с воды. Но потом нахмурился и серьезно спросил:

— А с кем ты собираешься уезжать? Неужели с этой рыжей девчонкой, которую ты попросила привезти тебе из имения? С девицей Мюллер? Я не собираюсь тебе ничего запрещать!

Он встал с дивана, на котором, откинувшись на подушки, расслабленно сидел до этой минуты. Встал, очень сухо и упруго подошел ко мне и заглянул в глаза:

— Делай что хочешь. Но зачем же ты мне сказала, что собираешься замуж? Делай что хочешь, но лгать зачем? Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург, зачем ты лжешь?

— Боже, папочка! — сказала я, отшатнувшись от него и для вероподобия закрыв лицо руками. — Неужели ты подумал, что я… О нет, невозможно! Я обыкновенная девушка. Я непременно выйду замуж, буду обожать своего мужа и рожать от него детей. А Грету я люблю просто так. Просто, понимаешь? Она мне мила и симпатична. Вот ты, папа, любишь своего этого приятеля князя — никак не могу запомнить его фамилию, — у которого жирный сын. Тупой жирный мальчишка. Ну, этот князь — твой друг, небогатый, с которым вы вместе ездили в Рим. Которому твой дедушка давал