фюрером все чаще случаются припадки дикой ярости. Плохо, очень плохо, а ведь шло так хорошо. Будь прокляты эти большевики, ни жара, ни мороз их не берет, дерутся как черти! Будь проклят Черчилль со своим флотом, научившимся охотиться за подводными лодками, будь прокляты его самолеты, против которых бессилен сам Герман Геринг! Англичане бомбят порты и города рейха, среди английских пилотов воюют поляки. Плывут через Атлантику в Мурманск морские конвои; среди охраняющих их кораблей есть и польские миноносцы. Где-то за восточной линией фронта снова формируется польское войско. Словно мало польских солдат дралось в Нарвике, участвовало в боях за Тобрук, в битве за Англию! Сколько же, черт побери, этих поляков ускользнуло из рук фюрера? Уничтожить! Стереть с лица земли!

Первого июля были именины Галины, отпраздновать их решили на Хожей. Вовремя явилась одна Мария, остальные гости запаздывали. Когда, не выдержав, стали резать торт, пришел Адам — один, без Павла. Анне достаточно было взглянуть на изменившееся лицо мужа, чтобы понять: случилось что-то очень плохое.

Адам не присел, все крутился возле стола, ходил взад-вперед по комнате, никого не замечая.

— «Грот», — сказал он наконец. — «Грот». Как же так?

— Что с «Гротом»? — преградила ему дорогу Анна.

— Вчера вечером у него должна была состояться встреча с прибывшим из Лондона представителем эмигрантского правительства. Перед тем он зашел на конспиративную квартиру на Спиской за какими-то документами. Как всегда один, без прикрытия, — не любил, чтобы его сопровождали. И… секретный агент СД или гестапо узнал его — видно, по довоенным фотографиям — и пошел следом. Должно быть, агенту не терпелось: он сразу позвонил на аллею Шуха. Через несколько минут двор был полон гестаповцев. Всем жильцам приказали выйти во двор. Возможно, генерал рассчитывал на свои безупречно изготовленные документы, стоял спокойно. Но гестаповцы подошли прямо к нему. И заявили: им известно, что перед ними командующий Армией Крайовой Стефан Ровецкий, псевдоним — «Грот». Окружили со всех сторон, надели наручники и увели. Когда минул срок назначенного совещания, люди «Грота» побежали на Спискую. Там узнали обо всем, но предпринимать что-либо было уже поздно. Как удалось выяснить, «Грота» отвезли на аллею Шуха лишь на короткое время, до подготовки специального самолета, на котором арестованный был отправлен в Берлин.

Как-то Берт, правда нехотя, признался, что его удивляет позиция поляков — этих «смертников», как он сказал, — продолжающих борьбу без надежды на успех. Адам, присутствовавший при разговоре, обозлился. Он заявил, что поляки чувствуют себя в большей мере будущими победителями, нежели потенциальной добычей охотников.

— Мы продержались четыре года, ни на минуту не теряя надежды. Почему же расставаться с ней теперь, когда в Сицилии высадились английские войска? Когда пал режим Муссолини, основного союзника Гитлера?

— Вы забываете, — возражал Берт, — что есть еще восточный партнер. По радиопередачам я знаю, что русские выигрывают битву под Курском. Если в конце июля их наступление начнется по всему фронту, еще неизвестно, кто раньше придет в Константин — мой прежний корпус или красные.

— Но вы ведь дружите с Иваном?

— Объясняясь только с помощью жестов. Но… леди Корвин перевела мне некоторые его высказывания: он верит, что дойдет до Берлина, а потом пойдет дальше, в те страны, где царят несправедливость и угнетение.

— Ну, и что на это прабабка?

— Сказала, что обычно оптимисты живут дольше, чем люди равнодушные и пессимисты, и она будет с интересом следить за дальнейшим ходом событий. А поскольку при этом разговоре была мадам Анна, старая леди поинтересовалась и ее мнением. И вот ее ответ заставил задуматься нас с Гарри, представителей «гнилой Западной Европы», как говорит Иван.

— Что же такое сказала моя жена? — заинтересовался Корвин.

— Всего несколько слов. Но если бы они в свое время пришли в голову Чемберлену, а прежде всего — Гитлеру, может, не было бы всего этого ада? Она сказала только: «Ох, уж эти славяне, эти славяне…»

Однажды Данута не вернулась домой, и на рассвете связная сообщила на Хожую, что «Данка» арестована, по всей вероятности с компрометирующими материалами.

— Почему именно на меня обрушилось такое несчастье? Почему? — стонала пани Рената, умоляя Адама любой ценой спасти сестру, но самому быть как можно осторожнее.

Впрочем, оказалось, что соблюдение осторожности не всегда помогает. Данута была схвачена не при выполнении задания, а просто на улице — лишь потому, что шедшие с нею молодые парни показались жандармам подозрительными. И тем не менее…

Подавленная случившимся, Анна шла по Ордынатской улице, неся на явочную квартиру ящик со встроенным тайником нового типа. Шла, не особенно заботясь об осторожности, поглощенная мыслями о Дануте и ее «Кмитице». Они были так уверены, что не погибнут! «Что-то, однако, есть во мне не такое, как во всех них, — размышляла Анна. — Что-то, идущее от пресловутого французского «rien à faire», заставляет постоянно колебаться, протестовать, сомневаться. Я живу и работаю, как они, почему же именно я должна так критически мыслить?» Вдруг ей вспомнилось «почему?» пани Ренаты, и она устыдилась своей слабости. Данка! Бедная девочка!

В этот момент заговорил репродуктор на углу Нового Свята и Ордынатской. Но вместо сообщений с восточного фронта из рупора понеслись звуки довоенного марша. Люди стали в недоумении останавливаться. Вдруг из репродуктора грянул хор:

Не отдадим земли, откуда родом,

И нашу речь никто не похоронит…

В соседних домах широко распахнулись окна, на Новом Святе из трамваев начали поспешно выскакивать люди, на тротуаре собралась густая, плотная толпа. Все глаза были устремлены вверх, к чистому небу, многие блестели от слез, губы крепко сжаты или полуоткрыты, словно для крика. Звучный мужской голос из репродуктора призывал не сдаваться, продолжать упорную борьбу за величие и достоинство Варшавы. «Момент освобождения близок, Польша жива! Польша победит!»

Пауза. Полная тишина на обеих улицах. Трамваи еле ползут, останавливаются. И вот — непостижимо! — впервые за четыре года измученный город слышит свой национальный гимн. Люди невольно выпрямляются, расправляют плечи, им плевать на то, что их может окружить, смести цепь желтых и черных мундиров.

С последним аккордом гимна репродуктор умолк. Толпа зашевелилась, заволновалась и в мгновение ока рассыпалась, словно лишь теперь осознав, на что осмелилась.

На явочной квартире Анну спросили, знает ли она уже, что произошло? Кто-то утверждал, что это была передача из Лондона, кто-то, более осведомленный, это опровергал. Те же репродукторы на некоторых центральных улицах, из которых днем раздавались звуки государственного гимна, под вечер передали сообщение, что за выдачу организаторов передачи 31 июля комендатура немецкой полиции назначает высокую награду в размере десяти тысяч