– «Только мне непонятно? Почему ты Надьке не даёшь отпор. Она же хамка, чушка деревенская неотёсанная?!» – тут же спрашивала она Платона.

А тот, немного смутившись, оправдывался перед шустрой и независимой женщиной:

– «Да, вообще-то иногда даю!».

– «Да что-то я особенно и не слышала!».

– «Да нет! Просто я, как человек глубокой культуры, стараюсь жить так, чтобы никому не мешать, ни от кого не зависеть, ни у кого ничто не просить! То есть быть полностью или максимально автономным! К тому же, я ведь нонконформист, то есть одинокий волк!».

Но, естественно, полностью автономным Платон быть не мог. Он невольно был свидетелем, проходившей вокруг него жизни, в том числе отношений между женщинами, их небольших интриг, зависти и обид.

В один из дней Нона, выпятив грудь, демонстрировала Надежде новую кофточку:

– «Ну, как сидит?!».

– «Важно не что и как сидит, а на чём сидит!» – бесцеремонно вмешался в разговор, вошедший в офис Платон.

По реакции Надежды он понял, что допустил бестактность.

Для него всё ещё было важным не то, как женщина выглядит одетой, а то, как она выглядит раздетой.

Он словно говорил:

– «Остановись, мгновенье! Я тебя поимею!».

Поэтому любую понравившуюся ему женщину Платон мысленно раздевал, и на полдороге, убедившись, что это не то, так и оставлял, мысленно бросал её полураздетой.

После испитого на очередной корпоративной вечеринке Платон как-то откровенно поделился с дотошным Гудиным в присутствии любознательного Алексея:

– «Была бы Нонка раза в полтора худее, я бы залез на неё и больше бы не слезал!».

– «Заснул, что ли?!» – бесцеремонно схохмил молодой, влезая в разговор старых аксакалов.

Вскоре, честный Иван Гаврилович доложил об этом Ноне. Ибо та стала усиленно худеть, следить за собой, прихорашиваться и принаряжаться.

Платон, было, с испугом отнёс это сначала на свой счёт. Но, к его счастью, это оказалось для другого мужчины. Просто Нона вняла мысли умного, мудрого, бывалого и искренне ей симпатизирующего коллеги.

А любовников у свободной, красивой женщины было предостаточно. Некоторые не задерживались. Но, в основном, все присасывались к ней, как дойной корове, как к последнему, верному средству спасти авторитет своего мужского достоинства.

Считая предрассудком прошлого, Нона никогда не скрывала этого и щедро делилась с коллегами информацией на закрытые синей моралью темы.

Будучи невольно втянутым в обсуждение анатомических особенностей мужских органов, доктор-проктолог Гудин и инженер-механик Платон поучали любознательную экспериментаторшу.

Платон, в частности, доказывал Ноне, а это был его тип красавиц – растрёпанных и тёплых:

– «Нон! Важен не только размер…, но и фактический, реальный, коэффициент его увеличения!».

И Нона вскоре вновь столкнулась с этим вопросом, невольно вспомнив слова Платона.

Она, почти десять минут возбуждала член любовника, но градиент любви ничего не показывал. Наконец, и она не выдержала:

– «А ты о чём сейчас думаешь?».

– «О тебе, конечно!».

– «Значит, плохо думаешь!».

Но и на эту женщину постепенно оказала влияние окружающая её обстановка. Постепенно и Нона взяла почему-то пример с Надежды.

На приветствие Платона:

– «Привет, Нон!».

Неожиданно последовало до возмущения знакомое:

– «Ага!».

Тогда Платону ничего не осталось, как спросить начинающую хамку:

– «И давно это у тебя?!».

Такую манеру приветствия Нона невольно переняла от Надежды.

Хорошо, что хоть свой внешний вид и манеру поведения она не может перенять от Надежды! – несколько порадовался Платон.

А внешний вид Надежды, особенно фигура, были одиозны.

Её лицо напоминало упитанного хорька, а при улыбке – даже крысу. Чуть скуластое, оно сужалось к носу и подбородку. Весьма большие зубы придавали ему вид доброго хищника, вернее хищницы.

Но большие, добрые, серые и даже чем-то красивые глаза были главной его достопримечательностью.

Короткие, гладко зачёсанные волосы дополняли картинку гладкошёрстности.

При нередком использовании Надеждой Сергеевной косметики её лицо приобретало даже некоторый шарм.

А гладкая румяная кожа и молодящая стрижка придавали ей вид пожилой, озорной девчонки, коей, впрочем, она и была в детстве.

А вот с фигурой Павловой явно не повезло.

Давно потеряв девичьи прелести, она со временем растеряла и женские. Её грудь слегка обвисла и опустилась. Но не это было самым главным недостатком её фигуры.

Надежда была коротконога. А её слишком мускулистые икроножные мышцы, плюс косолапость, придавали её походке медвежью неуклюжесть.

Но самой главной бедой их начальницы был чрезмерно большой живот. Своей формой и объёмом он не только безвозвратно уничтожил её талию, но и нависал страшным грузом, будто бы спрятанного под одеждой спасательного круга.

Дополняла облик Надежды чрезмерная её сутулость.

Ходила она вразвалочку, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, тяжело переставляя ноги-бутылочки под бренным телом.

И уж совсем большую неказистость её облику придавало полное отсутствие вкуса в одежде, особенно в подборе её цветовой гаммы.

В общем, на Надежду лучше всего было бы не глядеть, дабы не портить свой вкус, что Платон в основном и делал.

Да! Габитусом и харизмой Надька наша не блещет! – решил про себя писатель.

Под стать видимости Надежды Сергеевны была и её слышимость. И это касалось не только формы, но и содержания её высказываний.

– «А кто у Вас семечки ест?» – задала наивный вопрос Надежде новая уборщица Нина Михайловна.

– «У Платона на них аллергия, поэтому он их не ест!» – начала сразу Надежда с невольного тонкого оскорбления коллеги.

– «Надь! Я их не ем не поэтому, а в принципе! Потому, что воспитан по-другому, и принадлежу к другому культурному слою!» – перебил её Платон, тоже тонко издеваясь.

В неофициальный обеденный перерыв она продолжила начальственную, панибратскую бесцеремонность:

– «Платон! Мы пойдём с Алексеем, отобедаем! Пока Гаврилыча нет, посиди на телефоне!».

– «А мне, как? Пообедовать можно?!».

А вскоре после обеда Платон, выполняя новое задание начальницы, поинтересовался у неё: