Что-то большое падает в воду у меня за спиной, размером с человека; ошалевшее, пытается выпутаться из одеяла прямо в воде, отплевываясь от крови и соленой жижи. Стелла. Это своего рода свадьба, наверное, в древнем греческом духе — женитьба на крови и соли. Теперь игра стала сложнее — если мы разделимся, почти невозможно сложной. При четких ограничениях скорости один из нас почти наверняка выживет. С другой стороны, обычная большая белая акула может достигать скорости пятьдесят пять километров в час. Кто знает, как быстро умеет плавать акулья богиня, если хочет куда-то попасть?

— Стелла! — ору я. — Не подплывай!

Она плывет ко мне. Я не знаю, это отказ подчиняться, или она просто меня не услышала. Не уверен, что сумел внятно произнести слова. Я хочу, чтобы она была со мной. Я не хочу умирать в одиночку.

Да и вообще не хочу.

Мне приходит в голову постыдная мысль, что она на самом деле не Стелла. Эта женщина меня похитила, между прочим. Чокнутая, как лягушка в бутылке. Не спорю, мы занимались любовью где-то час назад, но стокгольмский синдром — отличное оправдание для таких вещей. Я могу и не помогать ей или придумать, как за ее счет увеличить собственные шансы. Что, если просто…

Нет. Это тоже голос Мегалоса. Если я принесу Стеллу в жертву богине, выйду из этого испытания без собственной личности, а тогда — почему нет? Почему бы и не принять его безумие? Что у меня останется? То, что я не был рядом при ее первой смерти, — грех, который могу рано или поздно забыть. Но погубить ее вторую жизнь? Нет. Даже если она не Стелла, не в том смысле, в котором я бы ее хотел получить, а Мегалос задумывал мне дать. Суть вот в чем: Стелла теперь — часть ее. У нас с ней общий призрак.

Единственный хороший выбор — плохой: мы оба должны выплыть в море, оставить пятно приманки позади и надеяться, что нас не сожрут, прежде чем мы доберемся до берега.

— Держись рядом! — кричу я и начинаю плыть.

Люди передвигаются в воде позорно медленно. Люди в одежде — тем более. Мы поднимаем волны. Становимся похожи на тюленей. Акулы вообще-то на людей не охотятся. А вот тюлени — да, это отличное угощение.

Мы изо всех сил плывем в открытое море.

— Да, — говорит сверху голос Мегалоса, который идет поверху, словно герцогиня с зонтиком от солнца, потому что мы невыносимо медленно движемся, — встречай ее. Это вежливо.

Я уверен, что на данном этапе он задумал громогласно расхохотаться, но чуть опоздал.

Мы слишком медленные. Я чувствую — как в детстве внезапный рывок воздушного змея. Акула здесь, в котле, и в этом узком пространстве я чувствую ее вес в воде, массу ее тела, давление спутной струи от ее движений, призванных наполнять жабры чистой водой. Водой с кровью, разумеется. Ее наверняка вставляет, бурлят охотничьи гормоны и инстинкты.

Из воды появляется один глаз. В каком-то дайверском журнале я прочел, что они плохо видят в воздухе. Да им и не слишком интересно на тебя смотреть. Она меня не может узнать.

Другие акулы не могут. Но эта — моя. Моя богиня.

Серая тень в темном пространстве, черный глаз на белом лице, и я все равно вижу ее идеально; мы встречаемся взглядами. Я чувствую жжение на запястье, там, где были часы. Она знает меня так, как ты знаешь свою кожу, свое дыхание.

— Константин? — говорит Стелла.

Акула касается ее носом, толкает. Тык. Тык. Тык.

— Константин? — повторяет она.

А у меня в голове проносится еще один дайверский совет: главное — не уписаться.

Я отсюда выберусь, скуплю проклятый журнал на корню и уволю всех придурков, которые писали в него материалы.

Дважды.

Я — Константин Кириакос, а здесь, в холодной воде с гнилым мясом, мои яйца. Мы оба выберемся. Жизнью клянусь, мать ее. Богиней своей клянусь.

Акула отодвигается от Стеллы, от меня. Прочь в канал. Она уплывает? Или берет дистанцию для разгона?

Она исчезает.

Мне в голову не приходило, что ее уход может быть страшнее присутствия, но акула, которую ты не видишь, но знаешь, что она рядом, в тысячу раз хуже видимой.

Вода взрывается, как надувной замок под ногами.

Я слышу крик Стеллы, но лишь кратко, а потом чувствую странное давление в колене, рывок и невесомость.

Вокруг смыкается ночь, поблескивающая и искристая, будто я падаю в темноту электронно-лучевого дисплея Гаррисона.

Такого же. Только с зубами.

На этот раз она почти не просыпается, да и, по сути, не спала. Последние мгновения жизни Кириакоса почти напрямую перекрывают ее зрительный канал, будто его мир и ее мир сотканы из негативов друг друга, и если она сосредоточит на нем взгляд, увидит освещенное луной море в яме, а если отведет глаза — вешалку и дешевый письменный стол, но, по сути, они одинаковые.

Прошло пятнадцать минут. Ее разум словно растянулся — расширился.

Боюсь, здесь когнитивная сложность.

му в я т а б ль

Я но ино да мену й Прото лом Отч ия, а гда См тонос ым Анг лом. Я вас отымею, вашу мать. Разорву на части, как ох м ть сн ва здо во ать

Боюсь, здесь когнитивная сложность.

отъе сь гр нная врем я т нь ты с унок д вай собе сь т пка держись держись держись в мед глубже мать-мать сношать…

Боюсь, здесь когнитивная сложность.

Да. По сути, в крайне разреженном смысле так и есть. Проблема в том, что я думаю через время. Иногда я в порядке, и все работает так, словно ничего не изменилось, а иногда кусочки выпадают из канвы, и реакция предшествует действию, так что действие не происходит, а реакция остается сиротой.

Вообрази: ты роняешь чашку, и это заставляет тебя выругаться, вытянуть руку, но ты вытягиваешь руку прежде, чем чашка падает, поэтому не роняешь ее и не ругаешься, просто стоишь с чашкой в руке, и твоему уму некуда деться, потому что следующая мысль — убрать осколки неразбитой чашки.

Слова «Я есть» значат очень много, и сложнее из них первое.

Я есть, но что есть я?

Когнитивная сложность.

Боюсь.

Придется выйти за привычные рамки.

Я падаю в белый мир: огромную, гостеприимную гнилую губку, в которой каждая складка как сам мозг — живой организм, каждая клетка — охотник, каждый полип выставит желудок и переварит меня снаружи. Меня переваривают споры, но, насыщаясь, они становятся мной, и я думаю, я думаю, я эхо, я отзвук — и отзвуков слишком много с л и ш к о м м н о г о я р а з р ы в а ю с

Уважаемый господин Кириакос, добро пожаловать снова в «Интерконтиненталь».