Здесь двадцать очень дорогих компьютеров, и на каждом из них я вижу заставку «При свидетеле». На стене висит двухметровая панель плазменного телевизора, на котором прокручиваются фрагменты записей разных игр. «При свидетеле». Недавно просто модная развлекалочка, а теперь проблемная тема. Британские правые подняли из-за нее большой шум, как я понимаю, а сетевые эксперты сразу увидели в ней афрокоммунистический феминацистский заговор. Кстати, я бы и Мегалоса причислил к этой компании, правда, не мог вообразить, чтобы он маньячил по компьютерным играм или вообще знал об их существовании. Впрочем, может, он на нее наткнулся, когда искал проявления современности, чтобы потом их решительно не одобрять.

Я снова слышу речитатив, григорианский напев мужского баса и женского контральто, что-то среднее между органом и диджериду: игра как молитвенное колесо.

Я говорю первое слово, которое приходит мне в голову. Сперва взрывается «б». «Л» в середине растягивается в абсолютном отчаянии. От бафоса. Я умру от бафоса. Сходится: одной смерти я избежал в глубинах моря, а здесь, в пещере, смотрю на другую. Разумеется.

Финальное «я» выходит на выдохе. Потом я еще раз повторяю все слово внятно и разборчиво. Чтобы наверняка.

«Чертог Исиды» — локация в компьютерной игре. Его выдумали для этой игры. Звучит убедительно, но он не настоящий. Об этом много писали, поминали всуе Бодрийяра, потому что больше всего на свете задроты любят воображать, будто плывут по морям французской философии постмодернизма. Если удастся заставить Киану Ривза солировать — идеально.

Главная разработчица — англичанка, кажется, — сказала, что Чертог специально так встроен, чтобы его можно было найти, но лишь преодолев серьезные трудности. Вызов, брошенный всесильному Интернету, обычно держится около суток. Но в этой игре дело застопорилось. Группа фанатов из Дании разобрала программный код построчно и все равно не смогла его найти. Похоже, сам код зашифрован, использует внешнюю верификацию и прочее дерьмо, от которого заводится американское управление нацбезопасности.

Но я туда попал. Пьяный, накуренный и возбужденный. Как раз в момент оргазма, если память мне не изменяет.

Николай Мегалос хочет, чтобы я нашел ему место, которое существует (насколько вообще можно говорить о его существовании) в концептуальной полутени популярной игрушки.

— Ты разочарован, — гудит Мегалос, и я пусть не сразу, но понимаю, что так и есть.

Он же мой главный враг, мой Властелин Колец. Я хотел, чтобы он оказался суперкачком с подпевкой из фанатиков, а не одним из наших: не задротом в фашистской рясе.

— Ты невежда, Константин, — говорит кто-то другой, и я жалею, что уже сказал свое веское слово, потому что, если я его сейчас повторю, эффект будет слабый.

— Ты невежда и дурак. Да, знаю, ты всегда был учеником Геласии, а не моим. Но я надеялся, что ты впитаешь хоть немного моей науки, пусть и осмотически. Стелла же смогла.

Он кивает Стелле, и та кивает в ответ. Стелла-не-Стелла и ее дядя, с которым у них нет генетической связи. Точнее, они не ближе друг к другу, чем два любых человека, то есть очень похожи.

— Подумай, Константин, и все поймешь. Божество — твоя акула, да? Твоя акула не видит мирскую плоть. Это тень. Божество видит нашу истинную сущность, знаки и сигнификаты. Оно видит Иерофанта, видит Молящегося. Видит Стеллу и ее значение. Ему плевать на окутывающий ее туман. Игра — это мир, сотканный из знаков. Она существует как карта пространства, у которого нет физической реальности, поэтому мы зовем его нереальным, но для божества оно не более нереально, чем мы сами. Оно плавает в тебе и игре, и вода одинаковая на вкус. Разве что чище.

Он вырядился в балахон, как у гаруспика в соседней комнате, но значительно чище.

Думаю… Думаю… Думаю, я ему сейчас врежу. Да. Так и сделаю. Профессор Космату заплакала бы. Понять не могу, как он может так ее оскорблять. И кстати: здесь она? Нет. Почему? Потому что он не смеет. Не смеет пойти на такое святотатство, на такой обман. Или, может, задумал себе личное возрождение в облике юного отважного грека с такой же девушкой? Оставит в прошлом Косматоса и утешится с Анфеей, дочкой рыбака, которая в его сморщенном стручке увидит знак и сигнификат самого могучего пениса в Греции.

Который, кстати, принадлежит мне.

Да. Определенно пришло время ему врезать. Между тем ярость: ярость отлично продувает умственный чердак. Настолько острая и сильная, что я вдруг собрался. Стелла, да. Стелла мне нравится, и, честное слово, мне плевать, чокнутая она или нет. Когда мы сбежим отсюда вместе, а мы сбежим, войдем в Пятнадцать Сотен, а их не касается «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам». Если она уверовала, что является перевоплощением моей умершей возлюбленной, я согласен, так ей в паспорте и напишем. Так и люди будут считать. Я — Константин Кириакос, и я вознесся в этот миг не к роли Иерофанта в какой-то мертворожденной религии, а к более удобному и властному престолу миллиардера. Нужно, наверное, ему спасибо сказать, что все мне разъяснил.

* * *

Руку я вроде не сломал. Нос Косматоса явно видал лучшие деньки (я плохо прицелился, виноват, у меня нет опыта в рукопашных драках). Стелла выглядит как… Стелла. Если она удивлена, то хорошо это скрывает. Она выглядит до странности безмятежной. Если честно, я сам не знаю, что почувствовала бы в этой ситуации оригинальная Стелла.

Нужно, наверное, посмотреть на Мегалоса. Позади него замерли все монахи и монашки. Они никогда прежде не видели, чтобы кто-то врезал гадателю, особенно лично Иерофант.

Упс. Надеюсь, они не решили, что пора казнить Косматоса. Это будет, пожалуй, перебор. Хотя. Вспомним Билла из Мадрида.

Мегалос одобрительно кивает:

— Он рассердил тебя, и ты его ударил. Так и должно быть. Хочешь бросить ему вызов в круге?

В ритуальном круге, для испытаний. Господи Иисусе.

— Нет.

— А он, разумеется, не бросит вызов тебе. Ты несешь в себе божество. Что ж. Всё в порядке. Косма, пожми ему руку.

Мы пожимаем руки. Косматос пялится на меня поверх окровавленного платка. Одна из монашек уводит его к медсестре, чтобы умылся и принял аспирин.

Чувствую себя злодеем: старика ударил. Но здесь произошло и нечто другое. Мегалос по-кошачьи самодоволен. Что я только что сделал? Нечто опасное. Я пролил кровь в этом месте. Кровь — всегда плата. Или цена.

Мне нужен телефон.

Мегалос вновь указывает на компьютеры:

— Это один из способов найти Чертог. Тебя беспокоит, что это игра? Порождение дегенеративного англоафриканского ума?

Ну да, конечно. Я расстроился, потому что разработчица — черная. Бог с ним, что все остальное — полный дурдом.

— Ты по-прежнему думаешь о мире, который знал, до возвращения богов, — говорит он и обнимает меня за плечи так, что я чувствую жир и мышцы, чую запах хищного пота. — Чертог существует всюду, где сотворяется, всюду, где знаки освящаются и собираются. В католической картине сотворения то, к чему прикоснулся Бог, нетленно, но в истинной Греции нетленность — застой, а вечность — проклятие беззубой старости. Лучше принять обновление. Боги рождаются, сражаются и умирают, затем возвращаются иными, сильными. Так и Чертог: каждая новая итерация иная, но внутри он один и тот же. В 1657 году Чертог создал в Оксфорде Элиас Эшмол, изобразивший его на гравюре и оформивший как колоду карт Таро. Но он подражал труду двухтысячелетней давности, работе Остана Перса, который познал Чертог в беседах с ангелами, а потом изваял его из глины в Кермане в 431 году до нашей эры. Мальтийские рыцари сплели его как гобелен и поплатились за свою ересь: последнего из них повесили под мостом в Париже, где до сих пор висит табличка с его именем. В подражание в Лондоне на мосту Блэкфрайерс повесили банкира Кальви!