Сегодня я коснулся плечом капюшона Евы, когда проходил мимо в толпе, под моросящим дождем. Е. меня не заметила. Когда я с ней рядом, некая тоническая педаль увеличивает силу звука, поднимающегося от паха, резонирующего в полости грудной клетки и исчезающего где-то у меня за глазами. К чему так нервничать? Может быть, завтра, да, завтра, непременно. Бояться нечего. Она говорила, что любит меня. Скоро, скоро.

Искренне твой, Р. Ф.

Сиксмит,

С самого воскресенья у меня насморк и лающий кашель. Это замечательно гармонирует с моими порезами и синяками. Почти не выхожу, да и желания никакого. Из каналов выползает холодный туман, от него перехватывает дыхание и стынет кровь в жилах. Пришли мне резиновую грелку, ладно? Здесь только фаянсовые.

Чуть раньше заходил управляющий отелем. Серьезный такой пингвин, совершенно без нижней части. Возможно, это его лакированные туфли так скрипят, когда он ходит, но в Бельгии-Голландии ни в чем нельзя быть уверенным. На самом деле он желал убедиться, что я действительно обеспеченный студент, изучающий архитектуру, а не какой-нибудь сомнительный ван Смутьян, который улизнет из города, не уплатив по счету. Так или иначе, но я пообещал завтра же показать в конторе, какого цвета у меня деньги, а значит, визит в банк неизбежен. Это его приободрило, и он выразил надежду, что мои занятия продвигаются успешно. Замечательно, заверил я его. Никому не говорю, что я композитор, потому что больше не выношу Слабоумной Инквизиции: «Какого рода музыку вы сочиняете?»; «О, я, должно быть, о вас слышал?»; «Откуда вы черпаете свои идеи?»

Нет настроения сочинять письма после всего, что случилось, не считая недавней встречи с Е. Фонарщик начал свой обход. Если бы только я мог повернуть время вспять, Сиксмит. Если бы только мог.

На следующий день

Стало лучше. Ева. Я бы посмеялся, не будь от этого так больно. Не помню, что происходило, когда писал тебе в прошлый раз. После моей Ночи Прозрения время размылось в сплошном аллегриссимо. В общем, стало совершенно ясно, что я не смогу застать Еву одну. Она ни разу не появилась на колокольне в четыре пополудни. Единственное объяснение, пришедшее в голову: мои послания были перехвачены. (Не знаю, исполнил ли Эйрс свою угрозу опорочить мое имя вплоть до Англии; может, ты что-нибудь слышал? Не то чтобы особо заботило, но хотелось бы знать.) Отчасти наделся и на то, что И. сможет найти меня в этом отеле — во втором письме я описал его окрестности. Даже переспал бы с ней, если бы это могло обеспечить доступ к Еве. Напомнил себе, что не совершил никакого преступления — va bene,[245]дележ (sic) шкуры неубитого медведя не есть преступление против Кроммелинк-Эйрсов, о котором им может быть известно — и похоже, что И. снова играет, повинуясь дирижерской палочке мужа. Возможно, так оно всегда и было. Поэтому у меня не оставалось выбора, кроме как нанести визит в городской дом ван де Вельде.

В сумерках и под мокрым снегом пересек добрый старый Минневатер-парк. Холодно было, словно в Уральских горах. «Люгер» Эйрса напросился со мной, так что я застегнул глубокий карман овчинного тулупа со стальным дружком внутри. На эстраде для оркестра покуривали проститутки с натренированными челюстями. Не соблазнился ни на миг — в такую погоду да под открытым небом это совершенно безумное предприятие. Те, что превратили Эйрса в развалину, пропустили меня мимо — возможно, спасая себе жизнь. Возле дома в. д. В. выстроились в ряд кабриолеты, лошади отфыркивали холодный воздух, возчики и шоферы в длинных пальто сгрудились поближе друг к другу, куря и притопывая, чтобы не замерзнуть. Окна освещались приторными лампами, трепетными дебютантками, бокалами шампанского, шипящими канделябрами.

Важное событие светской жизни было в полном разгаре. Отлично, подумал я. Камуфляж, видишь ли. Счастливая парочка осторожно поднялась по ступенькам, дверь отворилась — сезам! — и звуки гавота вырвались на морозный воздух. Последовал за ними по усыпанным песком ступенькам и погромыхал позолоченным дверным молотком, стараясь оставаться спокойным.

Цербер во фраке меня узнал — недоумение во взоре лакея никогда не предвещает добра.

— Je suis désolé, Monsieur, mais votre nom ne figure pas sur la liste des invités.[246]

Успел уже вставить ногу в дверной проем. Гостевые списки, просветил я его, не распространяются на признанных друзей семьи. Человек улыбнулся в знак извинения — я имел дело с профессионалом. Как раз в этот момент мимо меня устремилась цепочка шедших следом гогочущих гусят в накидках, и лакей недальновидно позволил им вклиниться между мной и собой. Успел пройти до середины сверкающей прихожей, прежде чем обтянутая белой перчаткой рука ухватила меня за плечо. Ударил по ней, должен признать, самым недостойным образом — в это время я словно падал в бездну, не стану отрицать, — и проревел имя Евы, потом еще и еще, как избалованный ребенок в припадке раздражительности, пока танцевальная музыка не смолкла, а прихожая и лестница не заполнились шокированными бражниками. Играть продолжал один только тромбон. Вот тебе тромбонисты! Распахнулся пчелиный улей криков ужаса и раздражения на всех основных языках мира — этот рой угрожающе понесся ко мне. Через зловещее жужжание прошла Ева, на ней было бальное платье цвета электрик и ожерелье из зеленых жемчужин. Кажется, я закричал: «Почему ты меня избегала?» — или что-то в равной мере достойное.

Е. не скользнула по воздуху в мои объятия, не растаяла в них, не обласкала меня словами любви. Первой Частью ее Симфонии было Отвращение:

— Что с вами случилось, Фробишер?

В прихожей висело зеркало; посмотрел в него, чтобы понять, что она имеет в виду. Я мог бы пройти мимо лакея, но, как ты знаешь, я, когда сочиняю музыку, совершенно пренебрегаю бритьем.

Второй Частью было удивление:

— Мадам Дондт сказала, что вы уехали обратно в Англию.

Все становилось хуже и хуже.

Третьей Частью был Гнев:

— Как вы посмели показаться здесь после… всего?

Ее родители не говорили ей обо мне ничего, кроме лжи, заверил я ее. Почему бы еще они перехватывали мои письма к ней? Она получила оба моих послания, сказала она, но изорвала их в клочки «из жалости». Теперь уже был совершенно сбит с толку. Потребовал разговора с ней тет-а-тет. Нам требовалось очень многое выяснить. Ее держал под руку какой-то молодой тип с поверхностно привлекательной внешностью, и он преградил мне дорогу, сказав что-то на собственнически-правильном фламандском. Я ответил ему по-французски, что он лапает девушку, которую я люблю, добавив, что война должна была бы научить бельгийцев, когда следует поджать хвост перед лицом превосходящей силы. Ева поймала его правую руку, обеими руками обхватила кулак. Интимное движение, как я теперь понимаю. Уловил имя ее кавалера, прозвучавшее в дружеском увещевании не избивать меня: Григуар. Теперь пузырь ревности, разрывавший мне нутро, получил название. Спросил у Евы, что это за страшненький щенок.