Процитирую лишь одного из указанных экспертов — Сталина, который, в сравнении с другими, обладал еще одним преимуществом: он был лучше других информирован. Свои источники информации были у него в секретариате Ленина, среди медперсонала и личной охраны Владимира Ильича. Так что о ходе болезни Ленина и о его занятиях он знал лучше других.

В октябре 1927 года, в речи на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК, публиковавшейся миллионными тиражами, Сталин сказал: «Говорят, что в этом “Завещании” тов. Ленин предлагает сьезду обдумать вопрос о замене Сталина на посту генсека другим товарищем. Это совершенно верно. Давайте прочтем это место, хотя оно и читалось раньше на пленуме несколько раз. Вот оно: “Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и тд.”»1.

Документ, к которому мы еще не раз вернемся, процитирован абсолютно точно. Сталин мог оспаривать эти характеристики, что он и делал, но никогда не отрицал подлинности данной ленинской записи. А уж тем более не иронизировал, как это делает Сахаров, по поводу «логического сбоя» в «Письме к съезду» и не объявлял его историческим фантомом: мол, «оно есть, но его нет»1029 1030. Оно есть.

Что касается пробелов в «Дневнике дежурных секретарей», которые, по мнению Сахарова, лишают его «ценности как исторического источника», и несоответствия дневниковых записей реальной работе, проделанной Лениным, то причины их очевидны.

Приведенные выше — указание Владимира Ильича Фотие-вой 22 декабря («записка вне дневника»), письмо Фотиевой Каменеву о том, что диктовка 23-го попала к Сталину лишь по ошибке и должна оставаться секретной даже для членов Политбюро, настойчивое требование Ленина, зафиксированное Володичевой 24-го, тщательно хранить «абсолютную секретность» диктовок — все это выводило данные записи за рамки обычного делопроизводства и действительно изменяло характер ведения «Дневника», доступного более широкому кругу сотрудников аппарата Совнаркома.

Так, по поводу отсутствия записи о диктовке 4 января, в которой говорилось о «перемещении» Сталина с поста генсека, Фотиева позднее объясняла: «Это было секретно. Поэтому я и не занесла»1031

С началом «секретных» диктовок, с 23 декабря, записи в «Дневнике» ведутся, как выразился НД. Костин, — «в режиме самоцензуры»1032. Когда речь вдет о сугубо конфиденциальном, их вообще может не быть или сделаны они так, что содержание диктовок не раскрывается. Иногда записи сделаны «задним числом». Так, к примеру, после записи Володичевой о 23 января 1923 года Фотиева к «Дневнику» обращается лишь 30 января и фиксирует информацию за прошедшие дни — 24, 25, 26, 27, 29 и собственно 30 января. Упрекать секретарей в нарушении «режима реального времени», как это делает В.А. Сахаров, конечно, можно, но никак не в «подделке» документа. Ибо подобного рода заполнение пропусков «задним числом» как раз и является характерной особенностью дневников как исторического источника вообще.

Когда же диктуются статьи, предназначенные для печати, это фиксируется в «Дневниках», как правило, в обычном порядке, может быть, даже более подробно, чем прежде. Валентин Сахаров сетует на избыточность информации сугубо личностного, «мемуарного характера», не имеющей, по его мнению, «никакой ценности для делопроизводства»1033 Что ж, скажем ленинским секретарям за это спасибо!

Итак, отсутствие записей о диктовках в «Дневнике дежурных секретарей» нисколько не опровергает сам факт данных диктовок. Тем более что при желании эти вполне объяснимые пробелы можно восполнить. И для этого существует надежнейший источник, который, даже при очень большом желании, никак не включить в документы «заговора» против Сталина.

Я имею в виду все тот же «Журнал дежурных врачей». Он заполнялся, как уже говорилось, медиками ежедневно, и его основное содержание связано с сугубо медицинской информацией: осмотры, консилиум, процедуры, назначения, анализы и т. п. Но есть в этом журнале и то, чего порой не хватает в «Дневнике дежурных секретарей».

Исследователей более всего беспокоит пробел в секретарских записях между 24 и 30 декабря. А вот что свидетельствует врач AM. Кожевников: 25 декабря — «настроение в общем хорошее. Спокоен. Стенографистке диктовал 10 мин.»; 26 декабря — «настроение плохое, пессимистическое… Стенографистке диктовал 15 мин.»; 27 декабря — «В.И. диктовал стенографистке немного больше 15 мин.»; 28 декабря — «Вчера, когда стенографистка прочла ему продиктованное, то В.И. остался неудовлетворенным содержанием прочитанного. Диктовал стенографистке 20 мин. Читал 10 мин.»; 29 декабря — «диктовал стенографистке 2 раза по 10 мин.»; 30 декабря — «В течение дня В.И. 2 раза читал по 20 мин. и 2 раза диктовал по 15 мин. Первой своей диктовкой остался очень доволен, вторая не вполне клеилась, и это расстроило В.И.»; 31 декабря — «Два раза диктовал стенографистке и потом читал продиктованное. В.И. остался доволен своей работой». Далее идут аналогичные заметки за 1, 2, 3 января. И наконец, 4 января 1923 года — о дне той самой диктовки, которую выше цитировал Сталин: «Днем спал полтора часа. Проснулся в гораздо лучшем настроении, чем было утром. 2 раза диктовал и читал»1. Таким образом, факт диктовок Ленина именно в те дни, которые были пропущены в «Дневнике дежурных секретарей», подтверждены «Журналом дежурных врачей» полностью.

Положению Фотиевой и Володичевой в это время никак нельзя позавидовать. С одной стороны — преданность Владимиру Ильичу и чувство огромной ответственности. С другой — партийная дисциплина, жестко контролируемая Сталиным и определяющая, что дозволено и чем не должен заниматься Ленин. Эта ситуация постоянно создавала проблемы.

Помня о так называемом «грузинском деле», Владимир Ильич спрашивает Володичеву: «Был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, — пишет Володичева, — что не имею права об этом говорить». Вроде бы на том и кончен разговор. Ан нет. Не тот был собеседник «Спросил: “Вам запрещено говорить именно и специально об этом?”. “Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах”. “Значит, это текущее дело”. Я поняла, что сделала оплошность»1034 1035 1036.