Уговорил Артура извернуться выкрасть копию и переслать с дипломатической почтой за бугор в голубенькой круглой жестянке из-под осетровой, на экспорт, икры, вот тут-то все и началось: «великий реквием по жертвам», «разоблачение ужасов тоталитарного режима», «цинично опорочил звание советского…», «таким не место среди граждан нашей Родины». «Слушает пение Урании, а не истерики Клио… будто одна из несмети тишайших поденок… трепетом крыл разгоняя масштаб круговерти…» — в Нью-Йорке забубнил Иосиф; Адорно, Ноно, Пендерецкий приветствовали нового «Колумба давно исчезнувших и вновь открытых акустических материков», Штокхаузен немедля отозвался: «Минорное трезвучие Камлаева — это такое яблоко, вдруг найденное человеком на Луне, и это делает Луну только еще таинственнее».

С бывшей женой он повстречался только девять лет спустя, в берлинском магазине готового женского платья: она заматерела, но все еще была прекрасна, держала за руку девчонку лет пяти, в больших толстостеклых очках — один глаз залеплен для исправления косоглазия пластырем; оранжерейное изнеженное деревце, в камлаевской суровой тундре не прижившееся, окрепло, распрямилось в сытной почве нового замужества… он ничего не чувствовал, припоминая ту маленькую смерть и вяло поражаясь, что сам он все еще один… транзитом через Донателлу, Розалинд, Алексис, Джейн, Софи… да, кажется, вот с этой женщиной он жил, когда калил, ковал из изначальных атомов триад, вызвончивал, вытверживал, выстуживал и в то же время нежил и баюкал своего осуществленного вполне «Платонова».

Хромированный белый IWC Schaffhausen на правом запястье — достаточно пошевелить рукой, чтобы сработал механизм завода, создавая запас безостановочного хода на ближайшую неделю: если часы остановились, то значит, ты не двигался семь дней. Под циферблатом бойко и бесшумно крутилась, выставляя даты, толкала и вращала стрелки автоматическая жизнь. Какая-то радость даже в этом была — быть тканью будущей окаменелости, вишневой косточкой, фисташковой скорлупкой, обрастающей седой мохнатой пылью за диваном, сигаретным окурком, не прожегшим дыру в простыне, так что рекламный ролик о пожарной безопасности для тех, кто засыпает пьяным с незатушенной сигаретой, придется переснять.

Почему-то все время хотелось в тепло, забиться, завернуться, оставаться спеленатым. Сердце вдруг обрывалось, порывалось куда-то, как птица, но уже не за Ниной, не в Нину, как прежде, а так, как будто получил расчет, поставили диагноз, вчитался в отпечатки профессорских куриных лапок на медкарте и понял, что все, недолго осталось.

Она ушла, и он остался доживать, ветшать, она сказала: «Уходи, разъедемся, я все равно так не смогу… как хорошо быть обеспеченными, иметь квартир в своем распоряжении больше, чем одна, и не делить друг с другом поневоле крышу, кухню, ванную»… все оставалась, умница, язвительно-насмешливой, спешила развеять морок серьезности, хорошо — это признак живого, очень плохо — поверила в то, что сможет одна. Не верилось, не мыслилось, что может у нее начаться новая, отъединенная и более живая, чем с ним, Камлаевым, иная совершенно жизнь. Да только кто бы тебя спрашивал?

«Нет больше «мы» — вот что она ему сказала напоследок: не та была рана и Нина не той, чтоб можно было исцелить ее бесследно электричеством близости; когда опустел, обессилел и рухнул ничком, они были так близко, обменявшись всем, чем только могут живые, но и этот последний, единственный клей не скреплял. Лежали, будто ложка в ложке, но все равно будто по разным городам… с неодолимой пустотой, расстоянием между. Вот так она смотрела на него после последнего отчаянного, страшного «всего», будто он надругался над ней… да и что это было, как иначе назвать?.. ну, не точно… а точно — он уже не жилец для нее, чужеродное тело.

Чтоб не распасться окончательно, поехал в институт Камлаева-отца, к Ивановой зазнобе, идущей на поправку стремительнее, чем ожидалось (уже пришла в себя и изнывала от нетерпения встать и сделать первый шаг), повез Ивана, напросился, и поползли в тягучей пробке — времени пропасть, чтоб наговориться.

— Что у вас с Ниной? Или об этом не стоит?

— Она немного постояла над покойником, держась за распираемое колючими слезами горло, и ушла.

— Мать в шоке, — просто объявил Иван.

— Ты ей рассказал?

— Я — нет. Есть и другие способы узнать. Возможно, она просто догадалась по оговоркам, да, по чьим-то, по твоим, что что-то у вас с Ниной сломалось. Она в вас верила. Ну типа как в пару. В ваш брак. Ну, типа что он уже навсегда. Она хотела бы с тобой поговорить, но ты не хочешь, ты не отвечаешь. Я думаю, она хотела бы сказать, что все еще может поправиться. Не знаю, правильно ли я понял мать, но она бесится из-за того, что вы как будто предаете, что ли… ну то, что у вас было… то настоящее… вы это предаете.

— Прошлое счастье не спасает, парень.

— Все это типа, ну, из-за измены?

— Измена — это только метастаза, только следствие. Ну, это будто начинаешь есть объедки из помойки с голодухи.

— Хочу сказать… понятно, я зеленый, я вообще не жил… ну, типа с женщиной, да… и я не знаю этого вот чувства, ну вот, когда уже все состоялось, и ты можешь смеяться, да, но все же я скажу: нельзя определять любовь через второй закон термодинамики, это годится, да, для мертвой лишь материи. Не могу объяснить это точно, но вот вы живете друг с другом уже пятый месяц, и год, и другой, и уже много лет, и ты уже знаешь ее всю целиком, все то, что изначально она скрывала от тебя… скрывала потому, быть может, что боялась, что ты не примешь это в ней… ну, там какие-то моменты, когда ты начинаешь злиться на какие-то ее манеры, на глупость суждений… ну, в общем, ты уже узнал ее, увидел во всех проявлениях, образах: и равнодушную, и злую, и ленивую… короче, ты все это узнаешь, она как бы оказывается не той совершенно, кого ты в ней увидел в первую минуту… ну, то есть этот изначальный образ, он разрушается реальностью вашей совместной долгой жизни, ее реальным существом, характером, повадками и всем таким, и что же дальше? То, что было, когда вы… ну, грубо говоря, гуляли по бульварам за руку… это кончается. А что должно начаться? Та самая смерть? Я рассуждаю, понимаешь сам, в теории… тут чувства нужны, мне они незнакомы, но знаешь, я все-таки могу судить по матери и по отцу в какой-то степени… я помню, как у них все было, как они расходились. Мне интересно — что должно начаться? Тебе начинает ее не хватать, вот всей ее, целой, которую ты знаешь целиком и наизусть. И ты хочешь уйти, ты бросаешь ее, поскольку ничего иного, необыкновенного в вашей жизни не появляется. Но только бывает же так, что ты, уже узнав ее всю целиком, все равно остаешься и любишь ее… такой, какая она есть… ты все это в ней видишь, все недостатки, грубо говоря, и она в тебе видит с такой же ясностью все твои слабости, все нехорошие черты, но ты все равно ее любишь такой, и она тебя любит таким и даже еще больше, чем было в начале. И получается, что смерти нет. Ну да, сто двадцать миллионов отношений умерло, двести сорок миллионов людей разошлись и начали жизнь порознь, не справившись с какой-то взаимной глухотой, разбив там любовную лодку о быт, парализованные вялым безразличием привычки. Все умерли, но кто-то же не умер, есть те, кто выдержал, не развалился, не распался… вот вы не разошлись, и это значит: вы обрели бессмертие. И в чем тут дело? Вот в чем секрет такой живучести? Легко предположить, что любовь прирастает и укрепляется за счет открытия каких-то новых ипостасей. Ну то есть сначала вы только любовники, потом — ну как сказать? — предприниматели, у вас семейная такая фирма, предприятие, совместная погоня за прибылью и экономией, ну а потом — то самое, о чем ты мне тогда, в больнице, так яростно и много говорил. То есть дети, да. В вашу любовь включается родительский инстинкт, и открывается еще одно неисчерпаемое измерение. Ну, то есть никто уже вам не предъявит, что ваша любовь не дала никакого плода. Ты это преподнес мне так… как истину последнюю, как смысл несгораемый… ну вот, по «Домострою» — скорее брюхать, жена да не отлепится от мужа… все ясно, все понятно, цепи долга, пока не поздно, делай, — сказал ты мне, — иначе сожрут по дороге, да нет, я не спорю, я, может, и хочу построить дом и все такое прочее. Но только смотри, вот мои мать с отцом, у них есть дети, то есть я и Марта, и все равно они расстались, умерли вот в этом смысле, умерли как общность… ну да, конечно, получились всходы, но все же они разошлись, невзирая на то, что есть Марта и я… вот просто между ними возникла пустота, которой не преодолеть, и даже мы с Мартышкой не могли ее заполнить, вот просто оказалось, что отец отлично может жить один, своей отдельной жизнью… от матери, от нас… мы дали ему пищу для отцовской гордости, ему хватало видеться со мной и Мартой раз в полгода, дарить мне велик, Марте — шубу и этим наедаться вдосталь, сейчас у него другая семья… ну или подобие семьи, вот с этой девочкой, ты знаешь, которая меня на пару лет всего и старше. У матери тоже есть Роберт, а все, что было между мамой и отцом, забыто, похоронено. Выходит, что не в детях дело. Никто не скажет, в чем. А просто вот сумели — не сумели. Какие-то бессильные слова в том духе, что вы должны это беречь, и все. Без уточнений. Ты знаешь, я сейчас… когда есть Маша… я, в общем, счастлив так, что даже страшно. Ну, то есть жутко, как подумаешь: так хорошо уже не будет, как сейчас, как в эти наши первые сегодняшние дни. Будет лучше, да, лучше… ты же знаешь, мы с ней еще… да… вообще ничего… будет лучше, но так, как сейчас, — никогда. Вот то и страшно — эта мысль о том, как предстоит мне постараться, нам… ну, чтоб у нас не кончилось… ты понимаешь, да?..