— Не знаю, — подтвердила Ева.

— Меня зовут Филипп Голгофский, — сказал он, опустив голову. — Красивое имя, не правда ли?

— И фамилия тоже.

— Фамилия… Безусловно, она тоже красива, но в ней нет никакого тайного смысла, это просто декор, а вот имя… Имя — другое дело. Ты не понимаешь? Ладно, забудь.

— Нет уж, объясни.

— Право, не стоит. Наверное, это только для меня всё так очевидно и понятно, а для остальных это просто набор звуков. Ну ничего, когда-нибудь обязательно найдётся тот, кто всё поймёт.

— Писатель… Филипп, раз уж я скоро уеду, и мы вряд ли ещё когда-нибудь встретимся, можешь ответить мне на один вопрос?

— Пожалуйста.

— Кому посвящена «Поэма»?

Писатель неопределённо пожал плечами.

— Я уже не знаю, кому. Я посвящаю её самому чувству любви, но в голове, конечно, рисую всё тот же неизменный образ. Ты хочешь знать, кто она? Изволь. Это девушка, в которую я влюбился ещё до поступления в больницу Николая Чудотворца будучи двенадцатилетним мальчиком. Она жила здесь, в Ялте, и ещё шесть лет я имел счастливую возможность видеться с ней. Потом она переехала, и я не знаю, где она сейчас.

Повисла тишина.

— Уверена, она бы восхитилась, прочитав твою «Поэму» и узнав, что она посвящена именно ей.

Писатель грустно кивнул.

— Да, я тоже так думаю.

***

Амнезис и Шут играли в саду в шашки, когда к ним подошли Ева и Писатель. По вечно печальному лицу Филиппа никто никогда бы не догадался, что что-то случилось, потому что оно у него было таковым всегда, но, заметив выражение Евы, игроки поняли, что всё не совсем так, как должно быть, и отвлеклись от чёрно-белой доски. Ева ещё издали приветственно помахала им рукой, привлекая внимание, и слабо улыбнулась, отчего Шут и Амнезис сразу поняли, что она хочет сообщить им что-то важное и грустное.

— Я ухожу, — сказала им Ева, поравнявшись с лавочкой, на которой они сидели. Шут и Амнезис непонимающе и настороженно переглянулись.

— В смысле? Ты умираешь? — испуганно переспросил Шут, пытаясь понять по выражению глаз Филиппа правильность своей догадки.

— Нет, к счастью, — усмехнулась Ева на его предположение. — Я уезжаю домой. Врачи сказали, что я полностью здорова, и через два часа у меня выписка.

— Да они там сами с ума сошли! — негодующе воскликнул Амнезис и чуть не опрокинул доску. — Какое «полностью здорова»?! Ты прошлой ночью лежала при смерти, а вчера была непонятно где! Чем они думают?

— Не кипятись, Амнезис, — успокаивающе улыбнулась Ева, присаживаясь рядом с ними на скамейку. — Вчера меня не было весь день, потому что… Потому что…

— Ну? Почему же? — вопросительно поднял брови Шут, который был недоволен так же, как и Амнезис. Писатель по своей натуре ни о чём не спрашивал, следуя правилу, что если он не хочет с кем-то чем-то делиться, то и другие имеют на это право.

— Друзья, я не могу вам это рассказать, — вздохнула Ева, разводя руки. — Просто знайте, что со мной всё в полном порядке, и, возможно, сегодня же я поеду домой.

— В прошлый раз ты говорила то же самое, — грустно покачал головой Амнезис, опуская взгляд. Он только-только слегка приободрился с Шутом, но, услышав новость о выписке Евы, снова загрустил, однако не потому, что был огорчён её отъездом, а потому, что не верил в её выздоровление, как не верил и тогда, четыре года назад.

— Понимаю вас, но на этот раз точно.

— Как ты можешь это знать?

Ева усмехнулась.

— Знаю, и точка. Я чувствую себя по-другому.

— Хорошо, если так. Ну, а если нет? Что, снова вернёшься сюда через пару лет?

— Очень в этом сомневаюсь. Понимаю, вам трудно поверить, что я правда здорова, но, пожалуйста, примите этот факт. Лучше порадуйтесь за меня и пожелайте мне счастливой жизни, а не забивайте голову лишними мыслями.

— Легко сказать, — угрюмо хмыкнул Шут. — Тебе помочь донести чемоданы?

— Разве что только до ворот больницы.

Большие часы над входом в больницу Николая Чудотворца пробили полдень. Ева крепко обняла по очереди Писателя, Шута и Амнезиса, помахала на прощание Дуне и Наде и, ещё не до конца осознавая, что происходит, вышла за ворота и стояла там до тех пор, пока два больших тяжёлых куска металла не сомкнулись перед её лицом и не поглотили тех, кто на протяжении восьми лет был её маяком в море жизни. Затем Ева села на автобус, доехала до Ялты, и тем же вечером знакомый поезд отправился с полуразрушенной от времени платформы прямиком в пыльную и душную столицу.

Писатель, Шут и Амнезис, не сговариваясь, вместе прошли сквозь знакомый как свои пять пальцев парк и вышли на пустынную набережную. Этот пляж имел удивительное свойство: в какое бы время суток Вы не пришли сюда, он всегда безлюден, и даже волны здесь как будто становились тише и спокойнее — если, конечно, не бушевала гроза. Они пошли вдоль моря в сторону гор, словно не хотели видеть Ялту и лишний раз вспоминать о Еве; Амнезис скинул больничные тапочки, взял их в руки и пошёл по воде, проваливаясь практически по щиколотку в мелкую гальку и смешивая её с хрустально чистыми волнами; Шут и Писатель шли чуть поодаль по раскалённым камням.

— Здесь меня нашёл Фома Андреевич, — сказал вдруг Амнезис и остановился, глядя себе под ноги. Он задумчиво посмотрел на свои белые, совсем не загорелые ступни, медленно погружающиеся в мокрый вязкий песок, посеревшую от времени и частой стирки пижаму и намокшие брючины, затем перевёл взгляд на калейдоскоп камешков вокруг, водоросли, качающиеся в такт волне и щекочущие дно своими длинными мохнатыми телами, и кривые огненные разводы, которые оставляло на воде полуденное солнце. Амнезис выпустил из рук тапочки, и они громко шлёпнулись на мокрые камни рядом с ним; затем он сел прямо в воду и, развернувшись ногами в сторону моря, полностью лёг, подложив под голову тапочки вместо подушки и позволив равнодушным волнам укачивать его тело. Шут и Писатель, с интересом наблюдавшие за его действиями, подошли к нему и сделали то же самое.

— Забудь ты о своём прошлом, Амнезис, — сказал Матфей, с интересом разглядывая большое пушистое облако, скорее напоминающее гору. — Нет его у тебя, и всё.

— Как это — нет? — удивился Амнезис, с удовольствием запуская пальцы в песок. — Что же я делал до этого тридцать лет?

— Был, не более, — ответил ему Шут и заложил руки под голову. — Да и кто знает, может, ты на свет появился сразу сорокалетним.

— Да ты что, Шут, так