грозы. Над развалинами вспыхивали звездочки разрывов зенитных снарядов, подвижным шатром шевелились лучи прожекторов, артиллерийские и бомбовые разрывы светились розовыми зарницами.

Сидевшие в автомобиле люди молчали. Даже Агриппина Петровна, все время причитавшая и всхлипывавшая, примолкла.

Мостовской, приблизив лицо к стеклу, всматривался в темные контуры сожженных строений.

– Вот, кажется, дом Шапошниковых, – сказал он, поворачиваясь к Софье Осиповне.

Но она не ответила, ее тяжелое тело грузно покачивалось при толчках автомобиля, голова опустилась на грудь. Софья Осиповна спала.

Вскоре автомобиль выехал на асфальтовое полотно, свободное от обломков, замелькали маленькие домики, окруженные деревьями, то и дело из темноты возникали фигуры красноармейцев, движущихся в сторону заводов. Семенов свернул налево в одну из боковых улиц и объяснил Михаилу Сидоровичу:

– Вроде здесь свернуть надо. Угол срежем – и короче, и дорога удобней.

Они выехали на обширный пустырь, проехали через жиденькую рощицу, потом снова замелькали домики. Какой-то человек, отделившись от темноты, вышел на дорогу и замахал руками.

Семенов, не сбавляя хода, проехал мимо него.

Михаил Сидорович сидел, полузакрыв глаза. Мысль о предстоящем свидании с Крымовым радовала его. Удивительная все же будет эта встреча!

Потом Михаил Сидорович подумал о предстоящем разговоре с секретарем обкома: «Нужно по-деловому договориться о всех возможных подробностях работы. Не исключено, что немцы захватят город, часть города». Его решение остаться в подполье непоколебимо. О, он еще поучит молодых искусству конспирации, умению сохранять спокойствие, умению добиваться цели в любых условиях, перед лицом любой опасности. Удивительно все же, что испытания и лишения последних дней словно омолодили его – он давно уж не помнил себя таким внутренне уверенным, бодрым, здоровым.

Потом он задремал: мирное и быстрое мелькание теней перед глазами, мягкий ход автомобиля успокаивали. Внезапно он открыл глаза, точно чья-то рука сильно встряхнула его. Но автомобиль по-прежнему ехал по дороге. Семенов, видимо взволнованный чем-то, негромко сказал:

– Не слишком ли влево я взял?

– Может быть, спросить? – сказала Агриппина Петровна. – Я хоть и здешняя, и то дороги не знаю.

Где-то рядом у придорожной канавы громко и четко стал стрелять пулемет.

Семенов, оглянувшись на Михаила Сидоровича, пробормотал:

– Вроде заехали.

Женщины, сидевшие на заднем сиденье, зашевелились, Агриппина Петровна закричала:

– Куда ты нас завез, на самую передовую?

– Да какая там передовая, – сварливо ответил ей Семенов.

– Надо обратно повернуть, – сказала Софья Осиповна. – А то еще завезете к немцам.

– Не назад, вправо надо сворачивать. Я слишком круто влево взял, – сказал Семенов, всматриваясь в темноту и притормаживая машину.

– Назад поворачивай! – властно сказала Софья Осиповна. – Баба ты, а не фронтовой водитель.

– Вы не командуйте, товарищ военврач, – сказал Семенов, – я машину веду, а не вы.

– Да вы уж не вмешивайтесь, пусть шофер сам решает, – сказал Мостовской.

Семенов свернул в боковую уличку, и снова замелькали заборы, серые стены домов, невысокие деревца.

– Ну как? – спросила Софья Осиповна.

Семенов пожал плечами:

– Вроде так, но мостика не должно бы быть, или я запамятовал.

– Надо остановиться, – сказала Софья Осиповна. – Как только увидите кого-нибудь, затормозите и расспросите хорошенько.

Семенов некоторое время вел машину молча, потом с облегчением сказал:

– Правильно едем, узнаю район, свернем еще разок вправо и к заводу выедем.

– Вот видите, беспокойная пассажирка, – наставительно сказал Мостовской.

Софья Осиповна сердито засопела и не ответила.

– Давайте, следовательно, так сделаем: сперва меня отвезут на завод, а потом уж вас к переправе, – предложил Мостовской. – Мне обязательно нужно секретаря обкома, а то он уедет с завода обратно в город.

Семенов резко затормозил автомобиль.

– Что случилось? – вскрикнула Софья Осиповна.

– Сигналят остановиться, вон фонариком светят, – сказал Семенов, указывая на людей, стоявших посреди дороги, один из них поднял красный карманный фонарь.

– Боже мой! – сказала Софья Осиповна.

Несколько человек с поблескивающими автоматами окружили машину, и один из них с расстегнутым на груди кителем, направив на помертвевшего Семенова оружие, негромко и властно сказал:

– Не, ruki werch! Sdawaisia!

Мгновение длилась ужасная, каменная тишина, та тишина, во время которой задержавшие дыхание люди осознали, что малые случайности, определившие эту поездку, вдруг превратились в непоправимый и ужасный рок, решивший всю их жизнь.

Вдруг заголосила Агриппина Петровна:

– Вы меня не трогайте, я в прислугах жила, я у него, вот у этого за кусок хлеба в прислугах жила!

– Still, Schweinehunde![12] – крикнул немец и замахнулся автоматом.

Через десять минут после грубого обыска задержанных отвезли на командный пункт немецкого пехотного батальона, чьим боевым охранением была задержана заблудившаяся машина.

45

Новиков в Москве остановился у товарища по академии, полковника Иванова, служившего в оперативном управлении Генерального штаба.

Иванова он видел редко: тот работал дни и ночи, случалось, что по три-четыре дня не приходил домой, спал в своем служебном кабинете.

Семья Иванова находилась в эвакуации в Шадринске, на Урале.

Когда Иванов приезжал с работы, Новиков первым делом спрашивал его: «Что слышно?», а затем они вместе рассматривали карту, обсуждали невеселые новости.

Когда Новиков узнал о массированном налете немецкой авиации на Сталинград, погубившем многие тысячи мирных людей, и о прорыве к заводам немецких танков, им овладела мучительная тревога.

Он не спал всю ночь: то ему представлялись на берегу Волги черные немецкие гаубицы и самоходные орудия, ведущие огонь по пылающему городу, то он видел Евгению Николаевну, бегущую среди дыма и пламени. Ему хотелось броситься на Центральный аэродром и полететь на скоростном самолете в Сталинград.

До рассвета Новиков не спал; он подходил к окну, шагал по комнате, подолгу стоял над картой, расстеленной на столе, пытался разгадать ход и судьбу начинающегося городского сражения.

Рано утром он позвонил по телефону Штруму. Он надеялся, что Штрум скажет: «Уж несколько дней, как Евгения Николаевна приехала со всей семьей в Казань». Но телефон молчал, видимо Штрум уехал.

В такие дни, как этот, особенно тяжело было бездеятельное ожидание, а Новиков не работал.

В Наркомате обороны, в Управлении командных кадров, куда он пришел в день приезда в Москву, ему велели оставить номер своего телефона и ждать вызова. Время шло, а его не вызывали. Какое состоится решение, Новиков не представлял. Его фронтовой начальник Быков, не объясняя причин, по которым Новиков должен был выехать в Москву, вручил ему засургученный пакет с личным делом.

Новиков почувствовал, что в одиночестве и бездеятельности этот бесконечно длинный день он не в состоянии провести, – надел новый китель, начистил сапоги и отправился в Наркомат обороны.

Он долго прождал в прокуренном, многолюдном бюро пропусков, наслушался историй о превратностях майорских и подполковничьих судеб и наконец был вызван к