вдохновении, полностью заменившем мастерство и вкус”. А главное – глубокая искренность женщины, которая “перебирает в своем воображении все, чем жизнь ей платит за всепоглощающее, страстное, душевно-телесное влечение к ней”[727]. А вот – лишь один абзац из ответной статьи Ходасевича:

Обыденности своей сексуальной истории эта героиня отнюдь не осознает, в то время как обыденностью своего быта томится до чрезвычайности. Между тем эта обыденность, данная автором как бытовой фон, составляет в действительности самую интересную и даже единственно интересную строну книги. ‹…› Страницы, посвященные хождению на рынок, стирке белья и приготовления пищи, выходят у нее несравненно содержательнее, чем страницы, посвященные теме любви. ‹…› Тут ей суждены даже некоторые озарения. Ее мысль о необходимости делать полы на кухне несколько покатыми, чтобы вода при мытье стекала – чрезвычайно удачна[728].

Не меньшую язвительность, чем “душевно-телесные” переживания героини Бакуниной, вызывают у Ходасевича мистические искания другой дамы, Татьяны Манухиной[729], написавшей и опубликовавшей под псевдонимом Т. Таманин роман “Отечество”. Однако критические стрелы его направлены прежде всего против Гиппиус, которая “расточает всевозможные похвалы” автору художественно беспомощной книги, ибо пронизывающая ее тенденция “как нельзя лучше совпадает с религиозными и политическими воззрениями самого критика”. По мнению Ходасевича, с таким подходом к литературе вполне гармонирует “ужасающая тенденциозность собственных писаний” Антона Крайнего. Тон полемики – свидетельство безнадежно испорченных личных отношений, хотя формального разрыва не было: Владислав Фелицианович и Зинаида Николаевна продолжали здороваться и при встречах “болтали дружески”. Ходасевич готов был многое держать в себе. Но неугомонная Гиппиус подливала масла в огонь, обвиняя всех своих конкурентов – Ходасевича, Адамовича, Бема – в неискренности и сговоре, жалуясь на редакторов, якобы лишающих ее “свободы высказывания”, втягивая других критиков в бесконечные выяснения отношений, неизбежно провоцирующие резкости.

С Адамовичем в этом отношении было проще. Он никогда не был Ходасевичу другом, но и никогда не допускал в своих статьях выпадов, которые делали бы невозможным дальнейшее общение. Разумеется, у Ходасевича не было иллюзий. Он не сомневался, что Адамович был в курсе выходок Иванова, и, конечно, обе стороны не забыли обмен сплетнями в 1930 году. В кругу друзей Владислав Фелицианович, по некоторым свидетельствам, продолжал недобро шутить, положим, по поводу гомосексуальности Адамовича, именуя своего оппонента “Содомовичем”. И все же внешние отношения были корректны, и это давало возможным сохранять принципиальный характер полемики. Как писал Ходасевич в 1938 году, “мы с Адамовичем нередко спорим, но не с целью «насолить» друг другу, а по иным, гораздо более серьезным и достойным причинам. ‹…› Адамович порою оценивает писателей не по качеству их произведений, а по напряжению чувств, с которым они садятся за перо. Такой подход я считаю принципиально ошибочным и практически опасным, потому что он талантливых людей сбивает с пути, а бездарных обольщает несбыточными надеждами” (Возрождение. № 4148. 9 сентября).

Основным поводом для спора была молодая поэзия русского зарубежья. В свое время Адамович сурово оценил покровительствуемых Ходасевичем поэтов “Перекрестка”. “Пожертвуйте, господа, вашим классицизмом и строгостью, вашим пушкинизмом, напишите два слова так, будто до них вы ничего не знали”[730], – призывал он их. К середине десятилетия вокруг Адамовича сложился кружок молодых поэтов, которые после прекращения в 1934 году “Чисел” заявили о себе на страницах варшавского журнала “Меч”. Черты, характерные для русско-парижской лирики, – формальная аморфность, аристократическая вялость, ностальгическая сентиментальность, – у этих авторов (среди которых наиболее заметны были Лидия Червинская и Анатолий Штейгер) доводились до логического завершения. Более того, эти черты стали в их глазах знаком хорошего тона, “столичности”, которая позволяла им свысока относиться к русским поэтам-эмигрантам, жившим в других европейских и неевропейских странах.

Ходасевич впервые выступил строгим судьей этих поэтов в статье “Новые стихи”, напечатанной в “Возрождении” под рубрикой “Книги и люди”:

Их любимый лиризм страдает тем пороком, что он уныл, а не трагичен. В основе его лежит не трагедия, а только неудача – личная или социальная. Наш “столичный” поэт напоминает не Эдипа, не Прометея, не Манфреда, а всего лишь массового неудачника, замученного личными или классовыми неприятностями. ‹…› В конечном итоге среди мировых поэтов он – несомненный провинциал, и не ему упрекать в провинциализме кого бы то ни было. ‹…›

Гегемонские притязания наших поэтов основаны на той высокой оценке, которую они придают эмоциональной окраске своих стихов. Это обстоятельство самым прискорбным образом мешает развитию их поэзии вообще и их индивидуальных способностей в частности (ибо среди них есть одаренные). Среди них царит совершенно ложная мысль о том, что в поэзии труд убивает внутреннюю ценность. ‹…› Они стремятся выказать пренебрежение к литературной стороне поэзии, как бы нарочно стараясь высказать неудачную жизнь в неудачных стихах[731].

“Унынию” своих младших современников Ходасевич противопоставляет пушкинскую печаль, которая “светла” – ибо “возможность создать нечто из своего отчаяния, из распада – уже есть гарантия против окончательного отчаяния и распада”. Подлинный поэт обретает свет в самом своем творчестве. И Ходасевич видит молодых эмигрантских поэтов, сформировавшихся вдалеке от Парижа, которые противостоят этой эпидемии бессилия и безволия: это Илья Голенищев-Кутузов, Алла Головина (родная сестра Анатолия Штейгера), Раиса Блох (ее “Чужими городами”, обязанными своим хрестоматийным статусом песне Александра Вертинского, заканчивается статья Ходасевича).

Адамович ответил статьей “Жизнь и «жизнь»”, в которой, признавая недостатки стихов многих своих протеже, переводил разговор на метафизический уровень:

Пушкин действительно писал законченные гармонические стихи: так, по крайней мере, кажется нам теперь. Но если при чудесной, несравненной его правдивости это было возможно, то лишь потому, что за стихами в его сознании еще держалось законченное, гармоническое представление о человеке. ‹…› А что произошло с человеком за эти десятилетия? Мало-мальски пристальное вглядыванье в европейскую культуру, мало-мальски отчетливое сознание финальной в ней заинтересованности, своей к ней принадлежности убеждает в глубокой болезни личности, в мучительном ее распаде и разложении. Да, совершенно верно: сами по себе парижане не имеют никакого права претендовать на “столичность” перед пражанами, рижанами и хотя бы шанхайцами. Это все те же осколки старой России, случайно оказавшиеся там или здесь. Но то, что именно в Париже, а не в Шанхае, этот ореол “столичности” возник, далеко не случайно, ибо именно здесь, в настоящей столице мировой цивилизации, русские вошли в тесное ежедневное соприкосновение с драмой этой цивилизации, в ее остром, горячем состоянии, как бы при сорокаградусной температуре. ‹…›

Тема распада, конечно, плохая и опасная тема. Но тема жизни, которая не есть жизнь, тема кукольной безмятежности, игрушечного совершенства, музейного благополучия, другим словом, творческого обмана – еще гораздо хуже и опаснее.