к июню-июлю 1932-го. В это время у Ходасевича обострился фурункулез, он нуждался в уходе и переселился на несколько дней к Сумскому – тому самому, что когда-то был издателем “Беседы”. Из Арти он уже писал обеим – Нине и Ольге, с равной регулярностью. К Марголиной он обращается “милый друг”. 21 августа, в письме из Парижа – уже уменьшительное имя и нежно-шутливый тон: “Целую Ваши лапки – все четыре. ‹…› Наль Вас целует особливо, с большой нежностью. Он все время о Вас спрашивает, даже надоело”[712]. Марголины отдыхали в Сент-Илере и туда же зазвали Ходасевича (он выехал из Парижа 25 августа).

В апреле 1933 года Ходасевич пришел к Нине, чтобы в последний раз спросить ее: не вернется ли она. После отрицательного ответа он сообщил Берберовой, что женится. Нина была счастлива: и потому, что женой Владислава Фелициановича будет ее подруга, и потому, что только теперь она могла начать жить для себя (“романы”, впрочем, были и прежде). Вскоре она связала свою жизнь с художником и искусствоведом Николаем Макеевым.

8 апреля 1933 года Ольга Марголина переехала в Бийянкур, а через два дня брак был официально оформлен. Почему Ходасевич, который так никогда и не расписался с Берберовой, считая это никчемной формальностью, теперь так торопился с этим шагом? Думается, ответ очевиден: он хотел разом обрубить все канаты, не оставляя себе обратного хода.

Своей мягкостью и заботой Ольга Марголина-Ходасевич скрасила последние годы жизни мужа. Но она не могла занять в его душе места Нины. Из пяти стихотворений, написавшихся у Ходасевича в 1930-е годы (не считая шуточных и приписанных Василию Травникову), два связаны с Берберовой. Одно – реквием их коту Мурру, написанный, видимо, в 1934 году, мягкое, идиллическое стихотворение:

В забавах был так мудр и в мудрости забавен –

Друг утешительный и вдохновитель мой!

Теперь он в тех садах, за огненной рекой,

Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.

О, хороши сады за огненной рекой,

Где черни подлой нет, где в благодатной лени

Вкушают вечности заслуженный покой

Поэтов и зверей возлюбленные тени!

Когда ж и я туда? Ускорить не хочу

Мой срок, положенный земному лихолетью,

Но к тем, кто выловлен таинственною сетью,

Всё чаще я мечтой приверженной лечу.

Но в черновике был другой вариант третьей строфы:

И верится тогда: под элизейской сетью

Дерев невянущих – мы встретимся опять,

Два друга любящих, две тени, чтобы третью,

Равно нам милую, спокойно поджидать.

Иным теням в этом “раю” места не было. В “элизейских” полях поэт хотел встретить время своего, пусть и небезоблачного, счастья – 1920-е годы.

Второе стихотворение написано в июне 1937-го под впечатлением от фильма “Мария Шотландская” (1936), в котором Марию Стюарт играла Кэтрин Хэпберн, внешне похожая на Берберову. Поэт, вдруг забывший про свое презрение к “синематографу”, мысленно обращается к актрисе:

Нет, не шотландской королевой

Ты умирала для меня:

Иного, памятного дня,

Иного, близкого напева

Ты в сердце оживила след…[713]

Но так или иначе, поэт обрел новый семейный очаг. Формально его жизнь вошла в обычную колею: Ходасевич продолжал писать для “Возрождения” (благо, теперь это было его единственной работой), зарабатывая 300–400 франков в неделю. Вечера, а порою и ночи он проводил за карточным столом в “Мюрате”; среди партнеров его были и некоторые литературные противники, в том числе Адамович, тоже заядлый игрок. Он стал религиозен, часто бывал в костеле. Летом, если были деньги, уезжал с женой в загородные пансионы. Так шли годы.

2

Тем временем в идейном направлении газеты, в которой работал Ходасевич, произошли существенные изменения.

Еще в 1920-е годы на страницах “Возрождения” не раз сочувственно, хотя и не без оговорок, писалось об итальянском фашизме и его вожде Бенито Муссолини. Тогда в этом не было ничего странного или стыдного: раннему Муссолини симпатизировали такие выдающиеся либерально-консервативные политики, как Уинстон Черчилль и Владимир Жаботинский. Были у него поклонники и среди писателей, в том числе русских. Мережковский даже удостоился аудиенции у дуче и издал на средства итальянского правительства свою книгу о Данте.

Но в начале 1930-х уже в другой европейской стране, Германии, громко заявила о себе национал-социалистическая партия, в январе 1933 года пришедшая к власти. “Возрождение” помещало очень много материалов о новой Германии, НСДАП и канцлере Хитлере (в газете была принята такая транскрипция): сперва – нейтральных, затем – нейтрально-благожелательных, потом – не лишенных восторженного пафоса. Причина была очевидной: редакция наконец увидела в Европе политика, готового вторгнуться в Россию и сокрушить большевиков. Лев Любимов так передает рассуждения главного редактора “Возрождения” Юлия Семенова:

Поймите, освободить Россию может только война. Кто бы ни нанес удар – немцы, японцы или англо-французы, все равно. Но немцы, пожалуй, всего вернее ‹…›. Чтобы укрепить свою власть, Гитлеру нужно повести немецкий народ в легкий победоносный поход. Значит, свергнуть советскую власть ему предназначено самой судьбой. Вот она – высшая слава без особенных жертв! Гитлер, как трезвый политик, конечно, не пожелает чрезмерного унижения России. Мало ли что он там написал в “Майн Кампф”…[714]

Любимов забывает лишь упомянуть, что сам он и был ведущим политическим обозревателем газеты и главным проводником ее прогерманского курса.

В том, что война Германии с Россией будет легкой и обойдется без больших жертв, в “Возрождении” не сомневались, так как не верили в экономические успехи Советов и полагали, что весь народ без исключения ненавидит большевиков и не станет их защищать. Заплатить освободителям готовы были репарациями и территориальными уступками.

Внутреннюю политику Гитлера Семенов и его сотрудники одобряли не во всем; о наиболее скользких вопросах (расовые законы, принудительная эвтаназия “дефективных” и психически неполноценных людей, стерилизационная программа, позднее – “хрустальная ночь”) или совсем не писали, или делали упор на “борьбу с перегибами” – то есть вели себя в точности так же, как в сходных случаях поступала большевизанская эмигрантская пресса. Антисемитизм позднему “Возрождению” был не чужд, но антисемитизм умеренный, “просвещенный”, со множеством оговорок, ни в коем случае не расовый – так сказать, шульгинского пошиба. Среди постоянных сотрудников газеты были евреи, например, поэт Юрий Мандельштам (ученик Ходасевича, участник “Перекрестка”), на страницах ее появлялись большие статьи о Бялике (Ходасевича) и о Шестове (Мандельштама). Идеологически Семенову были ближе всего “нацмальчики” – члены Национального