От шимпанзе и политобозревателей суперпрогнозистов отличают еще две черты. Они верят в коллективный разум и позволяют окружающим критиковать или корректировать выдвинутые ими гипотезы, а потом объединяют свои оценки с чужими. И они глубоко убеждены в огромной роли вероятности и случайности в истории человечества, в отличие от судьбы и предопределенности. Тетлок и Меллерс спрашивали у своих респондентов, согласны ли они со следующими утверждениями:

Складывая число положительных ответов на вопросы, подобные трем первым, с числом отрицательных ответов на вопросы вроде трех последних, они вычисляли «индекс фатализма» испытуемых. Средний американец набирает некий средний балл. Показатель студента элитного университета чуть ниже среднего; балл умеренно удачливого прогнозиста еще ниже; суперпрогнозисты набирают меньше всех, а самые точные из них последовательно отрицают фактор судьбы и безоговорочно принимают роль случайности.

Я убежден, что предложенный Тетлоком жесткий метод оценки компетентности с помощью ее конечного критерия, прогноза, должен полностью изменить наше понимание истории, политики, теории познания и интеллектуальной жизни. Что для нас означает тот факт, что педантичное уточнение вероятностей рисует более точную картину мира, чем заявления ученых мудрецов и байки, вдохновленные идеологией? Кроме постоянного напоминания о необходимости быть скромнее и отказаться от предвзятости, он помогает нам понять механизмы работы истории на дистанции лет и десятилетий. События определяются мириадами малых сил, увеличивающими или уменьшающими их вероятность и масштаб, а не всеобщими законами или всеобъемлющей диалектикой. К несчастью для многих интеллектуалов и всех политических идеологий, это не тот способ мышления, в котором они поднаторели, но, вероятно, нам стоит начать к нему привыкать. Когда на одной из публичных лекций Тетлока попросили спрогнозировать будущее прогнозирования, он ответил: «Когда люди 2515 года обратят взгляд в прошлое, на людей 2015 года, они испытают такое же отвращение к нашей манере судить о политических спорах, какое мы сегодня испытываем к процессу над салемскими ведьмами 1692 года»[1087].

~

Тетлок не снабдил свой экстравагантный прогноз точным значением вероятности и назначил ему безопасно далекий срок. Конечно, опрометчиво было бы ставить на улучшение качества политической дискуссии в тот пятилетний период, для которого только и оправданы прогнозы. Сегодня разуму в сфере общественной жизни противостоит не столько невежество, математическая неграмотность или когнитивные искажения, сколько политизация, а она, похоже, только усиливается.

В сфере политики как таковой американское общество становится все более поляризованным[1088]. Воззрения большинства граждан настолько неглубоки и безграмотны, что не вписываются в какую-либо целостную идеологию, но – и это сомнительный прогресс – доля непоколебимо либеральных и непоколебимо консервативных американцев удвоилась с 1994 до 2014 года и составляет теперь не 10 %, а 21 %. Поляризации способствует и растущая сегрегация общества по политическим взглядам: в последние двадцать лет и либералы, и консерваторы все чаще признают, что почти все их близкие друзья разделяют их политические убеждения.

Расходятся все дальше и политические партии. Согласно исследованию, проведенному Исследовательским центром Пью, в 1994 году около трети демократов были консервативнее среднего республиканца, и наоборот. В 2014-м этот показатель был близок к одной двадцатой. Хотя вплоть до 2004 года весь политический спектр в целом смещался влево, с тех пор две партии двигались в противоположных направлениях по всем основным вопросам, кроме прав геев, включая государственное регулирование, социальные расходы, иммиграцию, охрану окружающей среды и применение военной силы. Что особенно пугающе, стороны все сильнее недолюбливают друг друга. В 2014 году 38 % демократов придерживались «очень недоброжелательных» взглядов на Республиканскую партию (в 1994 году таких было только 16 %), а более четверти считали ее «угрозой благополучию страны». Республиканцы относятся к демократам еще хуже: 43 % отзывались о Демократической партии неблагоприятно, а больше трети считали ее угрозой. Лидеры с обеих сторон тоже все чаще отказываются идти на компромиссы.

К счастью, большинство американцев придерживаются более умеренных взглядов, и доля их за сорок лет не изменилась[1089]. К несчастью, именно радикалы активнее голосуют, жертвуют деньги и оказывают давление на своих представителей. И у нас, мягко говоря, нет особых оснований считать, что с 2014 года что-то изменилось к лучшему.

Университеты, по идее, должны быть ареной, свободной от политических предубеждений, местом, где очищенная от предрассудков мысль исследует устройство нашего мира. Но именно тогда, когда потребность в непредвзятом обсуждении острее всего, представители академических кругов тоже политизировались, причем не поляризовались, но все разом сдвинулись влево. Высшая школа всегда была либеральнее населения в целом, но сейчас пропасть между ними становится все шире. В 1990 году 42 % университетских преподавателей относили себя к крайне левым или либералам (что на одиннадцать процентных пунктов больше, чем среди американцев в целом), 40 % придерживались умеренных взглядов и 18 % называли себя крайне правыми или консерваторами; таким образом, соотношение левых и правых среди профессуры составляло 2,3 к 1. В 2014 году крайне левых или либералов было уже 60 % (на тридцать процентных пунктов больше, чем в целом по стране), умеренных – 28 % и консерваторов – 12 %: перевес левых в соотношении 5 к 1[1090]. Эти цифры варьируются в зависимости от дисциплины: на кафедрах бизнеса, компьютерных, инженерных и медицинских наук левых и правых поровну. В гуманитарных науках, без сомнения, преобладают левые: доля консерваторов не превышает 10 %, и одни только марксисты превосходят их в соотношении 2 к 1[1091]. Преподаватели физики и биологии держатся где-то посередине: там мало радикалов и почти нет марксистов, но тем не менее число либералов с большим отрывом превосходит число консерваторов.