~

Если левые и правые одинаково бестолковы в тестах и экспериментах, мы можем ожидать, что они одинаково неверно будут понимать и реальный мир. Факты из истории человечества, представленные в главах 5–18, позволяют оценить, какая из основных политических идеологий лучше объясняет наблюдаемый нами прогресс. Всю дорогу я отстаивал точку зрения, что главными движущими силами прогресса были неполитические идеалы разума, науки и гуманизма, которые заставляли людей искать и применять знания, способствующие процветанию человечества. Могут ли правые и левые идеологии что-нибудь к этому добавить? Позволяют ли эти семьдесят с лишним графиков кому-то из них заявить: «Предубежденность предубежденностью, но мы правы, а вы нет»? Похоже, каждая из сторон может записать на свой счет кое-какие достижения, но в то же время упускает из виду важнейшие аспекты происходящего.

Прежде всего это касается свойственного консерваторам скепсиса относительно самих идеалов прогресса. С тех пор как первый современный консерватор Эдмунд Бёрк предположил, что люди слишком несовершенны, чтобы предлагать проекты улучшения своей жизни, и что им лучше держаться традиций и институтов, которые оберегают их от хаоса, ведущие консервативные мыслители не верили в «лучшие планы мышей и людей»[1072]. Самые реакционные консерваторы, недавно выкопанные из своих могил трампистами и европейскими крайне правыми (глава 23), уверены, что западная цивилизация несется не туда с конца некоего золотого века, что она променяла нравственную чистоту традиционного христианства на декадентские удовольствия сытой жизни и что, если не вернуть ее на верную дорогу, она вскоре падет под напором терроризма, преступности и социального отчуждения.

Однако это не так. Жизнь до эпохи Просвещения была омрачена голодом, болезнями, суевериями, материнской и детской смертностью, безжалостными феодалами и бандитами, садистскими казнями и пытками, рабством, охотой на ведьм, ведущими к геноциду крестовыми походами, завоевательными и религиозными войнами[1073]. Невелика потеря. Кривые на рис. 5–1–18–4 показывают, что, как только изобретательность и сопереживание удалось поставить на службу человеку, его жизнь начала становиться все дольше, здоровее, богаче, безопаснее, счастливее, свободнее, умнее, глубже и интереснее. Да, проблемы остаются, но проблемы есть всегда.

Левые тоже дали маху в своем презрении к рыночной экономике и в своих заигрываниях с марксизмом. Промышленный капитализм XIX века дал старт Великому побегу стран Запада из всеобщей бедности, а Великая конвергенция XXI века сулит избавление остальному человечеству. За тот же исторический период коммунизм принес миру насильственный голод, чистки, ГУЛАГи, геноцид, Чернобыль, чудовищные гражданские войны и бедность масштабов Северной Кореи, прежде чем практически повсеместно рухнуть под весом внутренних противоречий[1074]. И тем не менее в недавно проведенном исследовании 18 % профессоров социологии и экономики назвали себя марксистами, а слова «капиталист» и «свободный рынок» до сих пор встают поперек горла большинству интеллектуалов[1075]. Отчасти так происходит потому, что их мозг автоматически сопоставляет термин «свободный рынок» с прилагательными «стихийный», «нерегулируемый» или «бесконтрольный», закрепляя совершенно ложное противопоставление: свободному рынку не мешают нормы, защищающие безопасность, наемных работников и окружающую среду, так же как свободе в стране не противоречит существование там уголовного кодекса. Свободный рынок отлично сочетается с солидными затратами на здравоохранение, образование и социальное обеспечение (глава 9) – на самом деле ряд стран, которые больше прочих тратят на социальные нужды, могут похвастаться и наиболее полной экономической свободой[1076].

Ради справедливости надо сказать, что правые либертарианцы запутались в том же ложном противопоставлении и, похоже, с удовольствием играют роль соломенного чучела для левых[1077][1078]. Правые либертарианцы (какими мы их видим в Республиканской партии XXI столетия) превратили наблюдение, что избыточное регулирование – это плохо (потому что оно дает слишком много власти бюрократам, которые обходятся обществу дороже получаемых от них выгод, и оберегает рыночных игроков от конкуренции, вместо того чтобы оберегать потребителей от ущерба), в догму, что чем меньше регулирующих норм, тем лучше. Наблюдение, что слишком большие социальные расходы могут быть вредны (создавая вредный соблазн не работать и подрывая нормы и институты гражданского общества), обернулось у них убеждением, что любые расходы на социальную сферу – это лишняя трата денег. А мысль, что уровень налогообложения может быть слишком высоким, привела их к истерической риторике «свобод», согласно которой поднять ставку налога на доходы, превышающие 400 000 долларов в год, с 35 % до 39,6 % – значит отдать страну на милость жестоких оккупантов. Очень часто отказ искать оптимальный уровень государственного вмешательства оправдывается для них аргументом экономиста Фридриха фон Хайека из его книги «Дорога к рабству» (The Road to Serfdom), который писал, что экономическое регулирование и государственные пособия – шаг по скользкой дорожке, неотвратимо ведущей общество к бедности и тирании.

На мой взгляд, реальность человеческого прогресса выставляет в равно невыгодном свете и правых либертарианцев, и правых консерваторов, и левых марксистов. Тоталитарные режимы XX века не выросли из демократических государств всеобщего благосостояния, скатившихся по скользкой дорожке, – напротив, их насаждали банды головорезов, фанатично преданных опасным идеологиям[1079]. А страны, где свободный рынок сосуществует с более высокими, чем в США, налогами, социальными расходами и уровнем экономического регулирования (например, Канада, Новая Зеландия и Западная Европа), – отнюдь не мрачные антиутопии: жить там вполне приятно. Эти страны опережают США по всем показателям человеческого процветания, включая уровень преступности, продолжительность жизни, младенческую смертность, уровень образования и уровень счастья[1080]. Как мы уже знаем, ни одна из развитых стран не живет по принципам правых либертарианцев, и, более того, никто пока не смог реалистично описать, что могло бы из себя представлять такое общество.