— Лавров вас незадолго до пожара наказал пробежкой. Всю бригаду. А это для вас потеря авторитета перед всеми. Восстановить его вы могли, убив охранника, — глянул следователь на фартового.

— Такое раньше проходило. Теперь, даже захоти я, не обломилось бы. Свои же зарубили бы. За убийство охранника я получил бы вышку, а кентов — в зону повернули. То даже сявки знают. Кому ж в честь такой авторитет? Скорей меня кенты прикнокали б, чем дали к охраннику подойти. Это раньше бугры заправляли, теперь отняли кайф. Как сход решит. Да и забыл я про ту пробежку. Все живы, ничего, оклемались.

— За что он вас наказал? — поинтересовался следователь.

— Я сдуру хвост на сучьих поднял. Раньше это проходило. А старший охраны кипеж поднял. Ну да кто старое помянет, тому глаз вон.

— Лавров обещал вас в зону вернуть? — поинтересовался следователь.

— Нет Такого никогда не ботал старший охранник. Это туфта!

— Вы письма с воли получаете?

— Нет! Без понту я кентам. Бросили. Три месяца — ни гре- ва, ни вестей. Наверное, попухли, замели всех мусора, — взвешивал Шмель каждое слово, зная, что все его ответы будут не раз перепроверены в Трудовом.

— До освобождения вам немного осталось. Куда собираетесь поехать? — поинтересовался следователь.

— Это мое дело. На воле я сам себе пахан и кент. За нее отчитываться никому не стану! — обрубил бугор зло. И добавил: — Никого я не гробил! Не имеете права меня тут морить. Нет у вас улик. Не можете предъявить обвинение! А сегодня — уже три дня! Утром закончились! Мне, что ли, напоминать? Выпустить обязаны! Чего резину тянете? И на вас управу сыщем за беззаконие!

— Даже мне грозите! А говорите — Лаврова пальцем не трогали! Да с такими замашками трудно верится, — смотрел следователь на фартового вприщур.

Шмель понял: его провоцируют. И замолчал. Перестал отвечать на вопросы.

Следователь решил все же посоветоваться с Кравцовым. И вечером, когда прокуратура опустела, зашел к нему в кабинет, зная, что тот допоздна не уходит с работы.

Кравцов уже слышал о смерти Лаврова. Знал, кому поручено следствие. Увидев молодого коллегу, не удивился. Выслушал его.

— Бесспорно одно: Шмель не убивал Лаврова. И никто из фартовых руки к этому делу не приложил. Шмеля я знаю по прежним его делам. Он убивал. На его руках много крови. Но эта смерть если и насильственная, то сделана тонко. Не ворами. Шмель ничего не смыслит в растениях, никогда не прибегал к помощи ядов. Грубый по натуре, он грубо работает. Его оружие — кулак, гусиная лапа, нож иль финка. На интеллигентное убийство не способен. Правда, свою жертву он обязательно спрятал бы. Чтобы время оттянуть. Об этом никогда не забывают блатные.

— Но как установить истину? — оглядываясь, спросил следователь растерянно.

— Допросите еще политического, который вместе с Лавровым в одной палатке жил. Хотя и эта версия о его причастности малореальна. И все ж… А Шмеля выпускайте. Он не убивал. Отправляйте в Трудовое незамедлительно. Вы уже превысили предельный срок задержания, а оснований для санкции на арест у вас нет. И к вам с возрастом придет расплата за ошибки в работе. Исправить, их будет невозможно. Старайтесь же их избегать. Работайте чисто.

Следователь не стал дожидаться утра. С ночным, последним поездом отправил Шмеля в Трудовое, извинившись за недоразумение

Фартовый ничего не ответил. Смотрел в окно, нетерпеливо ожидая отправления. Вместе с ним в одном вагоне ехал в Трудовое новый старший охраны. Коренастый, кряжистый, он был старше Лаврова. И едва состав тронулся, сел напротив Шмеля, уставился на фартового немигающими глазами.

Бугор отвернулся к окну. На вопросы охранника отвечал односложно, вяло. А потом вовсе уснул. Проснулся от того, что кто-то гаркнул в самое ухо:

— Вставай! Трудовое!

Шмель вышел из поезда, пошатываясь со сна. В глазах рябило. В последние дни ему никак не удавалось выспаться. То пожар помешал, то в камеру загремел. А в ней кто отдыхает? Нервы до предела натянулись. А что, если приклеят ему убийство? Не виноват? Кому это докажешь? Сколько раз не был виноват. А сроки тянул! Да и он ли один? Если разобраться по совести — половину зон и лагерей по северам невинными забиты. Кто их выпустит, кто о них вспомнит? Вот затолкать туда — не промедлят.

Видно, правду говорят зэки, что у каждой тюремной двери своя хитрость: туда — двери широкие, оттуда — узкие.

Шмель, покачиваясь, пошел к милиции.

«Будь она проклята! Но только тут дадут транспорт добраться до места. Иначе век бы сюда не прихилял добровольно. — Бугор оглянулся на охранника. Тот еле успевал за ним с пузатым чемоданом. — И на хрена мужику такой майдан? Не баба! А тряпья вон сколько! Зачем оно в тайге? Кой с него понт? Одна морока. Вон у Лаврова ни черта не было. Все барахло в саквояже помещалось. А этот как баруха загрузился», — подумал Шмель.

Вскоре вместе с новым охранником он поехал в тайгу на зеленой старенькой полуторке.

Возвращение Шмеля было встречено общим ликованием. Фартовые затарахтели, что заждались его. Даже Трофимыч папиросами угостил. Сам. Подсел рядом. Молча, по-мужски сочувствовал пережитому. Ни о чем не спросил. Глазами себя выдал — искренне радовался возвращению,

Глядя на них, новички удивлялись. Пока не коснулась беда, эти двое постоянно меж собой не ладили. Ругались, спорили. Едва нависла угроза над Шмелем, им стало не хватать друг друга. И все прошлое забыто, словно не было его.

Мужчины… Их роднит не возраст и положение, не звания и способности. Их роднит беда. Общая, одна'на всех.

Прошедшие сквозь жизненные передряги, пережившие боль, несправедливость люди умеют понимать друг друга без слов.

— Мои тут не гоношились? Не поднимали хвосты? — тихо спросил Шмель Трофимыча.

— Все в ажуре, — ответил тот еле слышно и спросил: — Ты как дышишь? Обошлось иль была ломка?

— Пронесло. Думал, влупят ни за хрен чужой грех, не отмажусь. Но пофартило.

Митрич принес Шмелю полную миску гречневой каши. Масла не пожалел.

— Ешь, родимый. Забудь, что стряслось. И душой вертайся к нашему шалашу. Не то жисть станет несносной вовсе.

Шмель ел торопливо. А Митрич урвал ему от новичков даже кружку какао. Он держал ее, ожидая, когда бугор уплетет гречку.

Шмель чувствовал себя именинником. Такого внимания он давно не ощущал даже среди кентов.

— Страдалец ты наш. Бедолага. Едва судьбину сызнова не окалечили твою. Она и так-то у всех горбатая, — приговаривал дед Митрич жалостливо.

В этот день, перезнакомившись с охраной и условниками, старший охранник предупредил, что завтра весь лагерь перебирается на новое место, где начнет заготовку леса.

— Работать будем от зари до зари. За неделю вы не сдали ни одного кубометра древесины. Придется наверстать отставание. Так что о выходных ни слова. Когда войдем в график — другое дело. И помните, рабочие показатели — это ваша свобода. — Он оглядел условников.