озерах. Обходным движением выйти к озерам и, вырвавшись из лесов, соединиться со своей северной группой, схватив в клещи обе наши армии и разрезав наш фронт, — такова была главная задача дивизии «Блаувинкель».

Может быть, и даже наверно, это было не всё. Макс без конца крутился вокруг того, что называется «источником сведений», но, беспрерывно приникая к этим источникам, можно было замутить их.

Я сказала Максу, что, передав эти последние данные, мы должны уходить. У него сделались страдальческие глаза.

—      Еще два дня. Может быть, именно в эти дни станут ясными сроки. Что стоят данные о наступлении без сроков?

—      Откуда ты можешь узнать сроки? — говорила я. — Подумаешь, генеральный штаб — несчастная команда выздоравливающих в армейском госпитале!

—      Не надо генерального штаба, если есть Леопольд. Леопольд, для которого самое интересное — выскочить из всех этих планов. Чтобы выскочить, надо эти планы знать. И он их знает. Потому что его дядя, оберст Рупрехт Зонненберг, вылезет из кожи для племянника.

С языка Макса слетали десятки имён. Неожиданно открытые взаимосвязи обещали новые возможности. Результаты были заманчивы. Мы оставались.

Мы задерживались в городе, несмотря на то, что обстановка накалялась.

Макс сказал, что пеленги работают вовсю. Больше раза в одном и том же месте невозможно было работать. Мы носились с «белкой», как курица с яйцом. Однажды, когда Макс передавал в погребе, наши начали бомбить, и я еле удержала тетю Соню, которая рвалась в погреб: она панически боялась бомбёжек. Воздушную тревогу в городе не объявляли, в щели бежали, когда начинали бомбить. У кого были погреба, они с успехом заменяли укрытие.

Каждый день начинался для нас одной заботой: где устроиться с «белкой»? Мы не могли ставить под удар Женю с ее дивной квартирой у тети.

Макс даже не похудел, а просто высох. Стал особенно заметен его перебитый нос. Теперь он говорил всем, что это след осколочного ранения, потому что у него в солдатской книжке было записано: «лёгкое ранение».

Я считала, что Макс теряет голову: как-то он устроился с передачей в боковушке пивной, пивная была полна солдат. Боковушку он «наколол» через буфетчицу, с которой завел шашни.

Передавать надо было все время и помногу, хотя я сжимала тексты почти до абсурда. Даже во сне я слышала тревожный голос морзянки, беспомощный, словно писк птенца, брошенного в гнезде.

«Ищи место!» — с этим приходил Макс и с этим он уходил.

Я не могла больше слышать этих слов.

И я отправилась на другой конец города: на Нижнюю улицу, где рядом с водоразборной колонкой стоял «собственный дом» Шуры Соловьёвой. В качестве «дома» он существовал только в честолюбивых мечтах штеттинского булочника. Это была хибарка из тех, что даже нельзя назвать избушкой на курьих ножках, начисто лишенная живописности развалины. Но позади хибарки, на самом откосе оврага, стояла черная баня. Шура, которая брала у немцев белье в стирку, топила баню, если белья было много.

Когда я пришла сюда в первый раз, чтобы передать привет от Теодора Гильгера, Шура поначалу встретила меня довольно холодно. По ее словам, «парщивец Фёдор» тайком от нее отсылал продуктовые посылки жене и детям в Штеттин, а ей оставлял объедки. Кроме того, Шура, обладая здравым умом, допускала, что немцы могут уйти и Гильгер тоже. И неизвестно, как тогда поведут себя ее соседки, которые «кипят на нее белым ключом» за то, по ее мнению, что ей все же кое-что от Гильгера перепадает. Например, вязаный костюм беж.

Узнав, что я примерно в таком же положении: живу с немцем, что будет — не знаю, Шура подобрела ко мне и пригласила заходить.

Черная рубленая баня на откосе неотразимо привлекала меня. Вероятно, я преувеличивала, но мне казалось, что здесь мы будем в полной безопасности хотя бы тот короткий срок, который выторговал у меня Макс.

Я сказала Шуре чистую правду: мне с моим немцем буквально деваться некуда. И добавила для колорита, что мать меня выгнала и мне хоть в петлю лезь. И что я со своим Максом готова в огонь и в воду, а Макс хорошо заплатит Шуре, если она пустит нас в баню.

Шура подумала и сказала, что если бы не с фрицем, то ни за что не пустила.

— Знаешь, — сказала она доверительно, — теперь ведь не разберешь. Вон учительница жила тут по соседству. Немолодая такая. Сама из себя невидная, А оказалось: у нее под полом оружие. Сама видела.

—      Ну и что ж с ней? — спросила я.

Шура свистнула.

—      И косточки, верно, истлели. У них это враз. Знаешь, сколько народу извели!

Она говорила об этом равнодушно. Она стирала немцам белье и жила с немецким солдатом. Ее дом никогда не обыскивался. Она вполне могла выдать старую учительницу. Шура была такая. Но ленивая мысль ее бродила где-то поблизости и не заходила далеко. А Макс со своим независимым видом был в ее глазах все равно что фельдмаршал. И я чуть не прыгала от радости, что устрою его с техникой в дивной бане.

Теперь я жила в этой дыре, которая топилась по-черному, — в ней даже не было окна, — чувствуя себя у бога за пазухой. Ко мне вернулось ощущение прочной почвы под ногами. Макс был в восторге. Мы вполне могли провести здесь несколько сеансов, которые, я считала, будут последними. Накануне мы приняли настойчивое предложение закругляться, и я не верила, что Макс может уточнить сроки предстоящего наступления. Достаточно было того, что выяснено его направление. Наши данные были перекрыты из других источников: это была настоящая удача. Глупо и неосторожно было бы ждать еще чего-то.

Я пыталась втолковать это Максу, пока он приготовлялся к работе. Он слушал меня с покорным видом, и я подумала, что смогу испортить ему настроение и после сеанса.

Как положено, я ходила вокруг бани, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Это было редкое погромыхивание телеги по мерзлой мостовой, позваниванье ведра у колонки, бормотание пьяного, шарканье вдоль забора, поспешные шаги одинокого прохожего: близился час, когда под страхом смертной казни жителям запрещалось хождение по городу.

Ночь наступала морозная и ясная. Это предвещало налёт нашей авиации. Но пока все выглядело очень мирно вокруг. В хибарке горел свет. Я заглянула в незавешенное окно и увидела Шуру. Она сидела на табуретке и нашивала метки на белье, кучей лежавшее у ее ног. На носу ее были очки. Я никогда в очках ее не видела, и лицо ее показалось мне незнакомым и очень старым.

Я дошла до ворот и вдруг услышала шелест автомобильных шин. Большой черный «хорьх» медленно приближался. Я видела его длинное блестящее тело.

Сейчас он минует