Полузасыпанную землянку в лесу нашел Макс. Пробираться туда и оттуда было чистым самоубийством, И Макс меня туда не пускал. Я не возражала: не сегодня-завтра мы покидали город.

Под ногами горела земля. Я не выходила из Шуриной хибары. Баня развалилась, словно картонный домик, но хибара стояла как скала, как бетонированный дзот, хотя наши бомбили каждую ночь и разрушения были ужасные.

Толпы людей, подгоняемые, словно стадо, уходили, чтобы никогда не вернуться. Не было дома, где бы не рылись гестаповцы.

Макс держался, но мои документы не могли спасти меня от угона в Германию.

Однажды Макс пришел в неурочное время.

— Ты выпросил увольнительную на день? — удивилась я.

—      Ohne, — сказал он.

Без увольнительной? Это было страшно. С Максом творилось что-то странное. В первый раз мне показалось, что он что-то скрывает от меня. Это было нелепо, невозможно, но я потеряла контакт с ним, словно ушло нечто связывающее нас. И теперь каждый был сам по себе,

—      Я установил сроки, — сказал Макс.

—      Доннер веттер, почему же ты не радуешься?

—      Потому, что мы не можем передать их.

—      Почему не можем? — мне стало холодно от его голоса, лишенного выражения. Я никогда не видела Макса таким. Даже в самые страшные минуты.

—      Рация? — Я испугалась, что она обнаружена, что он провалился.

—      Сегодня ночью ее разбомбили. На месте землянки — воронка.

Ну, это все-таки было легче.

—      Я не понимаю, почему ты так убиваешься? Мы возвращаемся и сами принесем эти данные.

Макс покачал головой и сказал, что сейчас, после того, как разгромлена «деревня», в планы командования вносятся принципиальные изменения. Он не может уйти без новых данных.

Я могла бы сказать, что запрещаю ему оставаться, но не сделала этого: может быть, он все-таки был прав.

И я поняла, что легло между нами, что разделило нас. Он хотел, чтобы я ушла одна. В этом крылась какая-то ошибка. Не было никакой гарантии, что он добьется своего, а ставил на карту он слишком многое. Обстановка менялась с каждым днем. Команда выздоравливающих могла ежеминутно лопнуть как мыльный пузырь.

Я не могла приказать ему уходить и не могла остаться с ним.

—      Тебе будет очень трудно добираться одной, Шер-Ныш, — сказал он виноватым голосом.

—      Не стоит думать об этом.

—      Не могу не думать, все время буду думать только об этом.

Я тоже могла думать только об одном: он здесь один. И без связи.

—      Ну что ж, мы с тобой хорошо поработали, Макс, — сказала я.

Он посмотрел на меня вопросительно своими зеленоватыми глазами, посмотрел так, словно я не договорила чего-то.

Я молчала. И он договорил.

—      Мы очень хорошо с тобой жили, Шер-Ныш... Ты пройдешь тем же путем, что мы шли сюда. С компасом, с нашей старой картой, — добавил он.

—      Да.

—      Если наши передислоцировались, на старом месте останутся люди, чтобы принять нас. — Мы никогда не упоминали здесь Деда или кого-нибудь из наших.

—      Да.

Мы расстались с Максом как-то отчужденно. Может быть, потому, что все пришло слишком внезапно. Необходимость разлуки застигла нас врасплох. А может быть, и не было в ней необходимости?

Но все изменилось в тот час, когда мы стояли на поляне. Мы стояли, словно вросли в эту заснеженную, закиданную хвоей землю. И, казалось, только силой можно было вырвать нас отсюда.

Макс смотрел на меня странными, потемневшими глазами. Просто не верилось, что только что в кабине «капустного» Ганса он валял дурака, объяснял, что отправляет меня в деревню к тетке, потому что ко мне стали приставать «собачьи свиньи из строительного батальона».

Мелькали знакомые места, и знакомый ефрейтор на контрольно-пропускном пункте крикнул Гансу, чтобы он на обратном пути захватил его, потому что он как раз сменится. А на выезде у покосившегося забора стоял фельджандарм и кричал на молодку, развесившую белье. Она, отругиваясь, срывала его с веревки, вовсе не догадываясь, что своими голубыми сорочками и красными штанишками может сигнализировать советской авиации.

И все эти мелочи запомнились, потому что были последними. «Напоследок» — откуда у него это слово? Я так и не спросила.

—      Пора, — сказала я. Все-таки я первая сказала: «Пора».

—      Зоглязен, — откликнулся Макс. — Поскорее выбирайся на большак. И хорошо высматривай кусты: эти висячие мины...

—      А ты не задерживайся здесь.

—      Einverstanden. Ты выйдешь на большак, и там тебя подвезет любая машина. Даже телега.

—      Всё будет тип-топ, Макс.

—      Ты хорошо затвердила данные?

—      Selbstverständlich.

—      Благодарю тебя за всё, Шер-Ныш.

—      И я тебя, Макс. Я тебя очень-очень благодарю.

Мы обнялись.

—      До близкого свидания.

—      Lebe wohl, Шер-Ныш!

Когда я оглянулась, он еще стоял с пилоткой в руке и смотрел на меня. Он помахал мне. Я ускорила шаги. И когда уже ничего не видела, услышала далекий мелодичный свист: так немецкие юноши вызывают на улицу своих любимых.

Я шла, не уклоняясь от маршрута. Из Лунинского леса выбралась засветло. Рябая старуха, гнавшая по большаку тощую кобылку, запряженную в телегу с тощим мешком картошки на ней, подвезла меня. Рядом с кобылкой бежал жеребенок с такими же черными пятнами, как у матери. Всю дорогу они переговаривались коротким веселым ржанием. Старуха сказала, что ездила в госпиталь к сыну, который служит там санитаром, что по всему видать — немец «пошатнулся».

Я переночевала у старухи на печке, в избе на краю деревни. Ночью кто-то постучал в окно. Хозяйка засветила каганец и открыла дверь чернявому полицаю. Хорошо была видна на его рукаве повязка «Орднунгсдинст». Я подумала, что меня выследили, но какое-то безразличие овладело мной.

Полицай попросил самогону. Старуха, ворча, долго копалась в подполье и вынесла ему бутыль. Полицай вежливо поблагодарил и ушел. А я опять заснула.

Потом я долго шла по лесной дороге, безлюдной и ненакатанной. Про висячие мины я как-то не думала.

Уже начинался совсем свой, Кореневский лес.

Понемногу я «отходила», что-то замороженное во мне стало таять. Я словно просыпалась. И первое, что я, проснувшись, увидела, были лица Бельчика, Тимы, Дзитиева. Там, в городе, я не разрешала себе видеть их так ясно, и постепенно они отошли, стали туманными и расплывчатыми, как воспоминания далекого прошлого. Теперь я радовалась, что вижу их так отчетливо. Это был добрый знак. Я возвращалась к жизни. К обычной жизни.

Я боялась одного места в нашем лесу. Это было незамерзающее болото, скверная трясина, про которую Тима говорил, что там живет