поехала к королевскому дворцу в Лэнгли, понимая, что переоценила свои силы. В Лэнгли она оказалась в сентябре и тогда уже чувствовала себя совсем неважно, так что даже позвала своего аптекаря, чтобы тот доставил ей лекарство. В ожидании его прихода Елизавета попробовала разобрать счета, которые ей принесли на проверку, как она педантично делала на протяжении всей своей замужней жизни, однако ей пришлось отложить это занятие, она едва могла удержать в руке перо. Лекарство оказалось благотворным, и через несколько дней Елизавета уже смогла встать с постели, чтобы с удовольствием поесть оленины и выпить рейнского вина; и то и другое было прислано лорд-мэром Лондона. Во время этой беременности ей все время хотелось оленины, она никак не могла насытиться ею.

Усталость не проходила. Все давалось Елизавете с трудом. Она оставила аптекаря при себе, на случай если опять потребуется лекарство. Беременность измучила ее. Елизавете хотелось, чтобы поскорее наступили роды и эти страдания закончились, в то же время она боялась их: откуда ей взять силы, чтобы выдержать родовые муки, если здоровье не поправится? Но ждать оставалось еще несколько месяцев. Скоро ей наверняка станет лучше, как бывало при прошлых беременностях, хотя не с Эдмундом, что особенно беспокоило Елизавету.

Она поддерживала переписку с Сесилией, Анной и Екатериной как могла, старалась утешать двух младших сестер, потому что Анна недавно потеряла еще одного ребенка, умершего в младенчестве. А вот Сесилия, казалось, была счастлива со своим Томасом, – похоже, королевская немилость теперь не так сказывалась на ней, за что она, без сомнения, должна благодарить леди Маргарет. Елизавета довольно часто писала Бриджит, но ответы получала нерегулярно. Казалось, ее младшая сестра оставила мирские привязанности в прошлом. Ей был уже двадцать один год, и она, видимо, благополучно влилась в религиозную жизнь, что очень радовало Елизавету. Теперь она интересовалась самочувствием Бриджит и просила сестру молиться о своем собственном скорейшем выздоровлении. Каждая малость поможет ей, в этом Елизавета не сомневалась.

Однажды днем королева отдыхала и вдруг услышала стук копыт, топот бегущих ног и какой-то шум во дворе под своим окном. Приподнявшись на постели, Елизавета выглянула наружу, но приехавший человек уже вошел в дом, и она увидела только грумов, уводивших коня. Господи, хоть бы это был не кто-нибудь из местной знати, приехавший нарушить ее покой.

Но нет. К величайшему изумлению Елизаветы, когда дверь в комнату отворилась, на пороге стоял Генрих.

– Бесси, я был в Вудстоке и узнал, что вы в Лэнгли. Я не мог не приехать.

Тремя большими шагами он преодолел пространство, отделявшее его от кровати Елизаветы, глядя на нее, как обычно, с любовью. Только теперь она поняла, как соскучилась по нему, каким пустым было ее существование без него.

– Генрих!

Елизавета быстро встала и сделала бы реверанс, но он поймал ее в объятия и прижал к себе, а она стояла и думала: как хорошо быть снова рядом с ним.

Гнев ее совершенно прошел. Отправив Артура в Ладлоу, Генрих поступил так, как считал правильным. Он наказал Куртене и Сесилию не для того, чтобы обидеть свою супругу, нет, он хотел показать поучительный пример, чтоб другим неповадно было. И, чувствуя, как бьется сердце Генриха у ее груди, разве могла она подумать, что его привлекала Кэтрин Гордон? Какая чушь! Теперь ей это яснее ясного.

Она погрязла в себялюбии, думала только о себе. Слишком сильно предавалась своему горю и возмущению, чтобы мыслить здраво. Может быть, она все-таки не зря уехала: благодаря этому ей теперь понятно, что ее реакции были неразумными. Иногда нужно проще смотреть на вещи.

– Простите меня, – всхлипнув, сказала Елизавета, прижимаясь щекой к груди Генриха. – Я не должна была покидать вас. Вы тоже скорбите.

Он отстранился и приподнял ее подбородок, чтобы они смотрели в глаза друг другу.

– Нет, Бесси. Я был зол. И вел себя как полный дурак. Я знаю, что обидел вас.

– Я больше не обижена, – сказала она. – Для меня величайшая радость видеть вас. Какое счастье, что вы приехали!

– И я тоже рад. – Он улыбнулся и нежно поцеловал ее. – Но мне сказали, вы были нездоровы.

– Мне гораздо лучше, оттого что я вижу вас. Я просто чувствовала себя усталой. Наверняка это пройдет, когда ребенок подрастет.

– Тогда вы должны вернуться к отдыху, cariad, а я посижу с вами, и вы расскажете мне о своих приключениях.

Между Елизаветой и Генрихом возникла необычайная нежность. Они не могли предаваться любви из-за ее состояния, но она каждую ночь проводила в объятиях мужа, упиваясь близостью с ним, и он оставался с нею до конца тура по стране. Казалось, никакого разлада между ними вовсе не было.

Они посетили собор Ловелл-Холл, где Елизавету поджидали воспоминания о ее йоркистском прошлом. Это была резиденция лорда Ловелла, одного из главных советников Ричарда, который исчез после того, как сражался не на той стороне при Стоук-филде, и больше его никто не видел. Поместье теперь принадлежало Гарри, хотя он ни разу сюда не приезжал, и за усадьбой следили королевские слуги. Прогуливаясь рука об руку с Генрихом вдоль берега реки Уиндраш, Елизавета невольно думала о том, где теперь Ловелл.

– Как вы думаете, он умер? – спросила она.

– Возможно, он за границей, – ответил Генрих. – Но я все равно не отказался бы заполучить его в свои руки. Кстати, я составил несколько планов для вашего дома в Гринвиче. – Он искоса взглянул на Елизавету. – Если вы все еще хотите его иметь.

– Смею сказать, я бы пользовалась им время от времени, но он будет предназначен для всех нас, особенно для Гарри.

Генрих наклонился и поцеловал ее:

– Я рад, что вы не бросите меня.

– Никогда не собиралась. Я была в плохом состоянии, Генрих. Думаю, я бежала от своего горя столько же, сколько от себя и от всех наших проблем. – Она сжала его руку. – Но теперь мне лучше. Я всегда буду скорбеть об Артуре и других наших детях – горечь утраты никогда меня не покинет, но сейчас у меня более позитивный настрой. И новый ребенок будет очень кстати. – Она похлопала себя по животу.

В конце октября они прибыли в Ричмонд. Вскоре после этого Елизавета наняла вышивальщиц, чтобы те изготовили шторы для кровати, на которой она проведет время уединения перед родами, так как Генрих хотел, чтобы этот ребенок появился на свет во дворце, который больше всех других символизировал династию Тюдоров. Шторы получились великолепные, их украсили орнаментом из красных и белых роз, а