Испуганный вид пасторской дочери, смертельная бледность, мгновенно разлившаяся по ее лицу, как будто отрезвили викария, он ненадолго смолк и, усмирив свой пыл, произнес с безграничною нежностью:

— Милая Шарлотта! Я вижу, что напугал вас своей внезапной страстью! Простите. Мне следовало быть сдержаннее в проявлениях своих чувств. Просто я слишком сильно люблю вас — настолько, что позабыл о приличиях. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы вы были счастливы, и если бы только это зависело от меня…

Пасторская дочь постепенно успокоилась. Мягкий тон викария, необыкновенная доброта, светившаяся в его глазах, придали ей мужества и уверенности. Она смотрела на него открыто и пристально, и в ее нежном лучистом взоре выражалась подлинная преданность и доверие.

Мистер Николлс ласково взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, серьезно проговорил:

— Вы все еще испытываете ко мне прежнюю неприязнь?

Шарлотта не произнесла ни слова, но отрицательно покачала головой.

— А что вы чувствуете ко мне теперь, дорогая Шарлотта?

— Глубочайшее уважение, бесконечное доверие и…

— И?

— И невыразимую любовь.

Викарий порывисто обнял ее за плечи и страстно привлек к себе.

— Прошу вас, примите мою руку и сердце! — взволнованно произнес он. — Будьте моей самой дорогой, самой близкой… и единственной спутницей на этой земле!

Пасторская дочь побледнела пуще прежнего. В ее прекрасных зеленовато-карих глазах отразился всепоглощающий неизбывный страх.

— Что с вами? — озабоченно спросил викарий. — Вы так бледны! Неужели вы сомневаетесь в искренности моего чувства к вам, в серьезности моих намерений?

— Нисколько! — горячо ответила Шарлотта, — Я убеждена в том, что вы были бы самым верным и нежным супругом во всей Вселенной!

— Тогда в чем же дело? — продолжал допытываться он.

— Ах, Артур, умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!

Мистер Николлс нахмурился. Печать глубокого страдания пролегла во всех его чертах.

— Вы не любите меня, — проговорил он с величайшею грустью, — Вам все еще не удалось до конца побороть в себе отвращения ко мне. Разве не так?

Сердце Шарлотты разрывалось на части. Она не могла равнодушно принять мучительных терзаний этого сильного духом, мужественного человека, который сделался для нее столь близким, столь дорогим. Не могла видеть его отчаянной, беспредельной скорби.

— Нет, я люблю вас! — воскликнула она. — Люблю всеми силами моей души! Клянусь!

Артур Николлс был в замешательстве. Последнее горячее уверение Шарлотты оказало свое целительное действие: его печаль понемногу рассеялась. Лицо его вновь приобрело серьезное, вдумчивое выражение; однако взор по-прежнему сохранял тревогу.

— В таком случае, что же мешает вам принять мое предложение? — пытливо глядя на нее, осведомился он.

— Я не могу сейчас открыть вам этого. Но, поверьте мне: тому есть веские причины.

— Мне всегда казалось, что для настоящей любви не существует препятствий, — печально произнес викарий. — Неужели я ошибался?

Шарлотта смотрела на него с величайшей нежностью. Впервые в своей жизни ощутила она свою хрупкую беспомощность, не понимая, как ей следует поступить при данных обстоятельствах. «Он страдает… — лихорадочно вещал ей ее воспаленный мозг, — Страдает неизмеримо глубоко. Но что бы значили эти его страдания в сравнении с теми, что предстояло бы ему испытать, если бы я дала свое согласие на брак с ним! Ведь мой союз с Артуром усилил бы наши чувства, а значит, и ускорил бы губительное действие рокового проклятия Лонгсборна. А если со мной случится самое страшное сразу же после замужества, мой дорогой Артур не вынесет этого!» Так утверждал разум Шарлотты Бронте, но сердце ее отчаянно возражало: «Но разве единый миг блаженного счастья рядом с любимым человеком не будет оценен столь высоко, что сама Смерть покажется нам обоим лишь малою платой за доставленную друг другу великую радость Любви?»

— Вы молчите? — снова обратился к ней Артур Николлс. — Отвечайте же!

— Я должна подумать, — с необычайной серьезностью промолвила Шарлотта, — В любом случае, я не могу выйти замуж против воли отца.

— Здесь вы правы, — согласился викарий. — Что ж, поговорите с вашим почтенным батюшкой. Я буду ждать и надеяться! Знайте одно: что бы ни случилось, сердце мое навсегда останется с вами, дорогая Шарлотта!

— А мое — с вами, милый Артур! — ответила пасторская дочь.

Они долго и нежно смотрели друг на друга, а потом горячо обнялись. Сколько неизбывной боли и глубочайшего отчаяния, сколько невыразимой подавленной страсти было в этом прощальном объятии!

Когда за мистером Николлсом закрылась дверь, Шарлотта бессильно опустилась на кровать и дала волю слезам.

* * *

— Разрешите, отец?

Шарлотта стояла у двери кабинета достопочтенного Патрика Бронте, призвав в помощь все свое мужество.

— А… — вяло, словно сквозь дрему, протянул пастор, — Это ты, детка? Заходи.

Шарлотта вошла в кабинет и огляделась.

Патрик Бронте задумчиво сидел за столом и, слегка склонив голову, попыхивал сигарой.

— Вы курите, отец? — удивилась Шарлотта, — Вот уж никогда бы не подумала, что вы позволяете себе подобные излишества! Это наносит вашему здоровью непоправимый вред.

— Раньше не позволял. Но теперь… Теперь меня одолела такая страшная тоска, что, кажется, я сошел бы с ума, коли бы отказал себе в этом единственном утешении.

Шарлотта снова взглянула на отца, и сердце ее пронзил клинок величайшего сострадания. Достопочтенный Патрик Бронте сильно сдал за последнее время. Густая копна его, некогда роскошных рыжих волос теперь изрядно поредела и выцвела. Виски покрылись серебристой сединою. Лицо его сохраняло еще некоторые признаки прежней живости, однако оно несло на себе отпечаток неизбывной печали и сильной усталости. На массивном, нависающем лбу, на осунувшихся бледных щеках и на подбородке пролегла вековая сеть беспощадных морщин. Под глазами зияли темные мешки, а сами глаза, почти уже вконец ослепшие, излучали какой-то странный эфемерный свет, в котором чудилось нечто зловещее… нечто потустороннее.

— Так что ты хотела мне сказать, дорогая? — осведомился почтенный пастор, выпустив изо рта едкую струйку дыма.

— Ваш викарий… Артур Николлс… он просит моей руки.

— Будь он неладен! — выругался в сторону престарелый пастор; весь его облик выражал крайнее недовольство и озабоченность. — Я знал, что рано или поздно это случится… — пробормотал он в совершеннейшем потрясении, — И все же я верил… да… верил, что все обернется к лучшему!

— Что с вами, отец? — озабоченно спросила Шарлотта, — Вам нехорошо?

Патрик Бронте повернулся к ней. Теперь его черты излучали бесконечную нежность, и, в то же время, в них отчетливо проглядывал неподвластный человеческому пониманию и чуждый всему земному первородный страх. В этом страхе ощущался верный почерк самого Сатаны.