Вот так я и жил в Чикаго по возвращении. Я остался в Саут-Сайде. Артур вернул мне ящик с книгами, так что я сидел дома и читал. Июнь разгорался все жарче, и вскоре тенистые дворы стали источать дух влажной земли, подвалов и сточных вод вперемешку с запахом штукатурки, гудрона кровельщиков, герани, ландышей и розы-рогозы, а когда дул сильный ветер, все это многообразие забивала вонь, идущая с боен. Я читал свои книги и чуть ли не ежедневно писал Tee в «Уэллс-Фарго», до востребования, но ответа не было. Из Мексики я получил всего одну весточку, да и то от Стеллы — она была в Нью-Йорке и написала мне в Мексику, откуда письмо переправили в Чикаго. Письмо было очень хорошее, чего я от нее никак не ожидал, и я решил, что недооценивал Стеллу. Она писала, что отдать мне долг пока не может, поскольку должна рассчитаться с профсоюзом, но как только найдет постоянную работу, долг будет погашен.

Саймон дал мне денег, чтобы я оплатил летние курсы в университете. Теперь я подумывал об учительстве в школе и занимался на нескольких курсах. Высиживать занятия и корпеть над учебниками оказалось нелегко. Саймон был готов оказать мне необходимую помощь, хотя большого прока в университетском образовании не видел.

Я все еще надеялся получить работу, от которой отказался Артур, — собирать материал для книги, которую затеял написать миллионер. Миллионера звали Роби, и он занимался у Фрейзера в бытность того учителем, откуда его знала и Мими. Высокий, сутулый, он сильно заикался, носил бороду и был женат не то четыре, не то пять раз — все эти подробности сообщила мне Мими. От Артура же я узнал, что задуманная книга — научный труд о счастье с позиции человека обеспеченного. Я не горел желанием получить эту работу, но мне надоело висеть на шее у Саймона. Я попытался занять денег у Эйнхорна, но тот дулся на меня за давнюю дружбу с Мими.

— Я не могу ссудить тебя деньгами, поскольку содержу внука, а дополнительный груз мне не по плечу. А если Артур наградит меня под конец моей жизни и еще одним внучком?

Словом, Эйнхорн отпал.

И без большой охоты я отправился к Артуру, чтобы тот позвонил Роби и порекомендовал меня.

— Он забавный парень, Оги. Вот увидишь.

— Какого черта! Мне вовсе не нужно, чтобы он меня забавлял. Пусть примет на работу, вот и все!

— Главное, постарайся его понять. Он человек странный, и частично это у него от матери. Она воображала себя королевой Рокфорда, Иллинойс, носила корону, соорудила себе трон и хотела, чтобы все в городе отвешивали ей поклоны.

— Она все еще живет в Рокфорде?

— Нет, теперь у нее особняк в Саут-Сайде. Когда он учился, в кампус его привозил шофер. Долгое время он маниакально увлекался философией, покупал место на рекламных полосах газет и печатал там цитаты из Платона, Локка — вроде «Жизнь неосмысленная не стоит самой себя», ну и так далее. Его сестра Каролина тоже с приветом. Считает себя испанкой. Но у тебя дар ладить с чудаками. С моим отцом ты здорово поладил.

— Я был почти влюблен в него.

— Возможно, ты и Роби полюбишь.

— Судя по тому, что ты рассказал, это будет очередной полоумный. Трудно всю жизнь проводить среди чудаков. Это нехорошо и неправильно.

Но вскоре, дождливым днем, я предстал перед Роби в его доме возле озера. Какое же я своеобразное лицо увидел! Огромные горящие глаза и настороженный, исподлобья взгляд, рыжеватая борода, красные надутые губы и ссадина на носу: накануне, не то пьяный, не то спросонья, он ударился лицом о дверцу такси. Заикался он ужасно; когда это на него находило, лицо искажалось мучительной судорогой и видно было, каких усилий и душевного напряжения стоит ему произнести слово — он дергал головой, глаза его стекленели, выражая сосредоточенность и даже какую-то злобу. Вначале это производило на меня сильное впечатление, мне было бесконечно жаль его, когда он клацал зубами и из горла рвалось какое-то мычание, но вскоре выяснилось, что порок не мешает ему быть красноречивым.

Настороженно глядя своими красноватыми глазами, он словно силился посвятить меня в свои трудности, поведать о незадачливости собственной судьбы; прежде чем сказать слово, он открывал рот, учащенное его дыхание шевелило бороду, и та разлеталась и опадала.

Он сказал:

— К-как насчет о-обеда?

Обед был паршивый — жидкий суп из моллюсков, копченый окорок, который он нарезал собственноручно, отварная картошка, восковой спелости бобы и подогретый кофе. Я даже слегка обиделся — быть приглашенным на обед миллионером и есть такое дерьмо!

Он не закрывал рта.

— Сначала — о себе, — сказал он.

В качестве его помощника и сотрудника мне предстояло узнать всю подноготную Роби. Начал он с рассказа о пяти своих браках, возлагая на себя часть вины за каждый из разводов. Но и браки эти он находил поучительными, за что и ценил. Я глотнул кофе, и меня чуть не стошнило, так что я, поморщившись, сплюнул его обратно в чашку. Но Роби ничего не заметил, полностью поглощенный рассказом о третьей своей жене, редкой зануде и кошмарной женщине. Вот четвертая жена, напротив, понимала его, как никто. Я решил, что к четвертой жене он все еще неравнодушен. Во время очередной его судороги, сопровождавшейся подергиванием шеи, я не выдержал и вмешался в процесс. Мне хотелось спросить его: «Ну хоть на свежий-то кофе рассчитывать можно?» — но я не осмелился и лишь сказал:

— Вы не могла бы очертить круг моих обязанностей?

Вопрос мой вызвал у него неслыханный всплеск красноречия.

— Мне нужен советчик, — начал он. — Чтобы я мог прояснить некоторые из своих идей, требуется внести ч-четкость в к-концепцию. Потому что книга будет бомбой!

— Но о чем она?

— Это не п-просто книга, это п-путеводитель, п-п-программное произведение! У меня родилась идея, с которой мне не справиться в одиночку. Почему и т-требуется помощь. — Когда он заговорил о помощи, голос его задрожал словно от испуга. — Я сделал слишком большое открытие, и ноша оказалась н-непомерной! То, что открытие сделал именно я, — случайность, и меня давит ответственность.

Мы перебрались в гостиную, чтобы там продолжить разговор. Роби шел, волоча ноги, тяжело и опасливо, словно боясь наступить в собственное дерьмо.

Дождь все моросил, озеро подернулось туманной пеленой. Рассеянный свет многочисленных ламп освещал бархат и плюш, алость восточного убранства и красное дерево гостиной. Персидские ширмы и каминные экраны, старинные шлемы из конского волоса, достойные красоваться в военном музее Дома инвалидов в Париже, бюсты Перикла, Цицерона, Афины, и бог знает кого там только не было. Здесь же висел портрет матери Роби, явно ненормальной, в короне, со скипетром в одной руке и розой в другой. На озере, перекликаясь в тумане, протяжно выли баржи, перевозящие руду из Даллата в Гэри. Их баюкал, качая, туман. Роби сидел под лампой, борода его просвечивала, отчего обнаружились угри, скрытые под ней.

— Я, может быть, звезд с неба и не хватаю, — скромно начал он, — но что поделаешь!