не мог больше ждать, понимаете? Сердце стучит, как когда-то… Послушайте, я подходил вот сюда, к двери, и в смущении останавливался. Но в углу я замечал ее тень; она молча протягивала ко мне руки, и я бросался к ней в объятия, мы целовались и плакали. Это было прекрасно! Это была моя мать, Сенклер! Но она мне в этом не признавалась, – напротив, она говорила, что моя мать умерла, а она – ее подруга. Но она велела называть ее мамой, она плакала, когда я ее целовал, и я понял, что она – моя мать. Знаете, она всякий раз садилась в этом темном уголке и приезжала всегда на закате, когда света еще не зажигали… Вот тут, на подоконнике, она оставляла большой пакет в белой бумаге, перевязанный розовой ленточкой. Это были сдобные булочки. Я обожаю булочки, Сенклер!

Больше сдерживаться Рультабийль не мог: облокотившись о каминную доску, он разрыдался. Немного успокоившись, он поднял голову, взглянул на меня и печально улыбнулся. Затем, совершенно без сил, опустился на стул. Я не осмеливался заговорить с ним. Я прекрасно понимал, что разговаривал он не со мною, а со своими воспоминаниями.

Он достал из нагрудного кармана письмо, которое я ему дал, и дрожащими руками распечатал. Читал он долго. Внезапно его рука упала, и он жалобно вздохнул. Еще недавно раскрасневшийся, он побледнел так сильно, словно лишился вдруг всей крови. Я хотел было помочь, но он жестом остановил меня и закрыл глаза.

Казалось, он спит. Тихонько, на цыпочках, словно в комнате находился больной, я отошел к окну, выходившему на маленький дворик, где рос раскидистый каштан. Сколько времени я созерцал этот каштан? Откуда мне знать? Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в гостиную? В моей голове проносились неясные мысли о странной и таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая то ли была его матерью, то ли нет. Рультабийль был тогда так юн, так нуждался в матери, что вполне мог в своем воображении… Рультабийль! Под каким еще именем мы его знали? Жозеф Жозефен – под этим именем он делал здесь свои первые шаги как школьник. Жозеф Жозефен; в свое время главный редактор «Эпок» сказал: «Это не имя!» А зачем он пришел сюда сейчас? Найти следы аромата? Оживить воспоминания? Иллюзию?

Легкий шум заставил меня обернуться. Рультабийль стоял; он казался вполне спокойным, лицо его прояснилось, как бывает после трудной победы над самим собой.

– Сенклер, нам пора. Пойдемте отсюда, друг мой! Пойдемте!

Он вышел из гостиной, даже не оглянувшись. Я последовал за ним. Нам удалось выйти незамеченными, и на пустынной улице я с тревогой спросил его:

– Итак, друг мой, вам удалось найти аромат дамы в черном?

Разумеется, он прекрасно видел, что я задал этот вопрос от всего сердца, горячо желая, чтобы посещение места, где прошло его детство, хоть немного успокоило его душу.

– Да, – чрезвычайно серьезно ответил он. – Да, Сенклер, удалось.

С этими словами он протянул мне письмо дочери профессора Стейнджерсона. Ничего не понимая, я оторопело смотрел на него – ведь я же тогда ничего еще не знал. Он взял меня за руки и, глядя прямо в глаза, заговорил:

– Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер, тайну моей жизни и, быть может, в будущем моей смерти. Что бы ни случилось, эта тайна должна остаться между нами. У Матильды Стейнджерсон был ребенок, сын, он мертв для всех, кроме вас и меня.

Я попятился, потрясенный и ошеломленный этим открытием. Рультабийль – сын Матильды Стейнджерсон! И тут новая мысль поразила меня еще сильнее: ведь тогда, тогда… Рультабийль – сын Ларсана!

Да, теперь я понял все сомнения Рультабийля. Я понял, почему недавно, узнав о том, что Ларсан жив, мой друг сказал: «Почему он не умер? Если он жив, я хотел бы умереть!»

Рультабийль, как видно, прочел эту мысль у меня на лице и сделал жест, который, по всей вероятности, должен был означать: «Вот так, Сенклер, теперь вы знаете». Мысль свою он закончил вслух:

– Но никому ни слова!

Прибыв в Париж, мы расстались, чтобы вскоре снова встретиться на вокзале. Там Рультабийль протянул мне еще одну телеграмму, пришедшую из Валанса от профессора Стейнджерсона. Текст ее гласил: «ГОСПОДИН ДАРЗАК СКАЗАЛ У ВАС ЕСТЬ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ОТПУСКА ТАК БУДЕМ СЧАСТЛИВЫ ЕСЛИ СМОЖЕТЕ ПРОВЕСТИ ИХ НАМИ ТЧК ЖДЕМ ВАС КРАСНЫХ СКАЛАХ АРТУРА РАНСА КОТОРЫЙ БУДЕТ РАД ПОЗНАКОМИТЬ ВАС СВОЕЙ ЖЕНОЙ ТЧК ДОЧЬ ТАКЖЕ БУДЕТ РАДА ВАС ВИДЕТЬ ТЧК ОНА ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ МОЕЙ ПРОСЬБЕ ТЧК ДРУЖЕСКИ ВАШ».

Когда же мы сели в поезд, к вагону подбежал привратник дома, где жил Рультабийль, и протянул нам третью телеграмму. Она пришла из Ментоны от Матильды. В ней было лишь два слова: «НА ПОМОЩЬ!»

Глава 4

В пути

Теперь я знаю все. Рультабийль только что рассказал мне о своем необыкновенном, полном приключений детстве, и мне стало понятно, почему он так боится, что госпожа Дарзак узнает разделяющую их тайну. Я не в силах что-либо сказать, что-либо посоветовать моему другу. Бедняга! Получив телеграмму с призывом о помощи, он поднес ее к губам и, крепко сжав мою руку, сказал: «Если я опоздаю, то отомщу за нас». Какая холодная и неистовая сила звучала в этих словах! Порой какой-нибудь слишком резкий жест выдает возбуждение моего друга, но в целом он спокоен. Это спокойствие ужасает. Какое же решение принял он в тихой гостиной, неподвижно глядя в угол, где всегда садилась дама в черном?

…Пока поезд катится к Лиону и Рультабийль, одетый, дремлет на своем диванчике, я расскажу вам, как и почему он ребенком сбежал из коллежа в Э и что с ним произошло потом.

Рультабийль оставил коллеж как вор. Другого выражения он и подыскивать не стал, потому что был обвинен в краже. Вот как это случилось. В девять лет он обладал необычайно зрелым умом и уже умел решать самые трудные и замысловатые задачи. Учитель математики поражался его удивительной логике, цельности его умозаключений – короче, чисто философскому подходу к работе. Таблицу умножения мальчик так и не выучил и считал на пальцах. Обычно он заставлял делать вычисления своих товарищей, словно прислугу, которой поручают грубую домашнюю работу. Но до этого он указывал им ход решения задачи. Не зная даже основ классической алгебры, он придумал собственную алгебру и с помощью странных значков, напоминавших клинопись, записывал ход своих рассуждений и добирался