— После победы фашистская партия, безусловно, должна быть запрещена, — продолжал монотонно перечислять Сталин. — Это требование согласовано между всеми союзниками. Уверен, что вы также хотите того же. Другое условие Объединенных Наций — Германия не может оставаться в границах, достигнутых в результате завоеваний. Через несколько лет после капитуляции в Германии должны быть проведены свободные выборы с участием всех политических партий — кроме тех, кто запятнал себя сотрудничеством с Гитлером. Мы видим Германию демократической и миролюбивой республикой, возрождающей давние традиции русско-немецкой дружбы.

— Это замечательно, — перебил его Клюге. — Какие границы вы считаете справедливыми для послевоенной Германии?

Вопрос был из самых главных. Черчилль предлагал вернуть Германию в пределы 1937 года. Формально это было справедливо, но немцы неизбежно обидятся, снова родится реваншизм, а там и новая война не за горами. К тому же Сталина всерьез волновала проблема Франции. Уже понятно было, что в придачу к двум Италиям после войны получатся две Франции: Франция де Голля и Франция Тореза. Очень важно было, чтобы Париж вошел именно в Восточную Францию.

— Австрия должна стать самостоятельным государством, — провозгласил Сталин. — Тем самым удовлетворяется требование о расколе Германской империи на Австрийскую и Германскую республики. Вопрос об Эльзасе и Лотарингии решится просто: фельдмаршал Модель сдает Париж советским войскам и отступает в Эльзас. В случае сдачи Парижа войскам де Голля мы не станем настаивать на сохранении германского суверенитета над Эльзасом и Лотарингией. Вопрос о Судетах и границе с Польшей должен рассматриваться с участием заинтересованных сторон.

Такое решение вполне устраивало генералов, Гудериан признался:

— После бомбардировки, уничтожившей Лейпциг, немецкое командование предпочитает иметь дело с Москвой, но никак не с англосаксонскими варварами. Нас, однако, беспокоит, согласятся ли западные страны с той договоренностью, которая достигнута сегодня.

— Согласятся, — успокоил его Сталин. — Они слишком заинтересованы в нашей помощи против Японии. До середины следующего года союзники будут согласны на все.

Оставался еще один вопрос, очень тревоживший господ генералов: они слышали, что решением Объединенных Наций многие немецкие полководцы будут объявлены военными преступниками. Сталин успокоил их, перефразировав покойного рейхсмаршала:

— Здесь я решаю, кто военный преступник, а кто — нет.

Они обсудили несколько технических моментов вроде передачи Советскому Союзами кораблей Кригсмарине, после чего Сталин предложил участникам переговоров отметить согласие небольшим банкетом. Спустя полчаса в штабы фронтов была отправлена шифрограмма — готовиться к совместным действиям с дружественными частями и соединениями Вермахта.

Перед рассветом в расположение бригады вышел пожилой крестьянин из деревни Мозердорф, а с ним — парнишка-белорус, которого еще два года назад угнали батрачить в Германию. Через этого пацана, неплохо говорившего по-немецки, крестьянин попросил не бомбить Мозердорф, потому что в их деревне эсэсовцев нет, только немного пехотинцев, да и те воевать не хотят, готовы сдаться, если русские обещают не убивать. Он добавил, что танковая часть СС стоит в соседней деревне Вайнау.

— Точно СС? — Часов прищурился.

Выслушав перевод, крестьянин — по-нашему, кулак, а то и помещик — закивал. Он уверенно пролопотал ответ, тыча пальцами в воротник своего пиджачка.

— Говорит, там много больших танков, — перевел парень-батрак — Солдаты в черном. На петлицах черепа. Наверное, эсэсовцы.

Войска СС, вопреки распространенной легенде, не носили черных мундиров. Черные комбинезоны вполне могли оказаться униформой обычной танковой части Вермахта, как и предупреждал тот разведчик. А череп на петлице — эмблема полка или дивизии.

— Это правда, что в вашей деревне совсем нет эсэсовцев? — спросил Часов у переводчика.

— Вроде как нету… Обычные солдаты с винтовками. Они сами боятся, просят у деревенских гражданскую одежду. Их с полсотни — мы считали, чтобы вам передать…

— Много там батраков из наших? — поинтересовался Заремба.

— Десятка три, пан офицер, — парень таращился на погоны. — Поляки есть, хохлы, французы.

— Не жестоко с вами обращались? Били, убивали, голодом морили?

— Раньше случалось, не хозяин убивал — полицайские морды… — парень помялся. — А как пушки стали слышны, так сразу нам друзьями стали. Кормят не досыта, это да. Голодно, пан… товарищ командир.

— Ничего, скоро все по домам вернетесь, — Часов ободряюще подмигнул. — Скажи этому помещику, что бомбить не будем, если они стрелять не станут. Пусть идет, а ты оставайся.

— Не, я б тоже пошел. Дивчина там.

Полковник вопросительно посмотрел на замполита и начальника особого отдела. Лица обоих выражали сомнение. Часов сказал строго:

— Вернешься туда через часок. С нашими солдатами.

Он приказал Низкохату подобраться к Мозердорфу и, если противник не попытается оказать сопротивление, занять деревню. Вслед за разведчиками комбриг двинул танковую и мотострелковую роту.

Машины ушли. Всходило солнце, таял утренний туман. Офицеры напряженно поглядывали на рощу перед левым флангом. Там еще с ночи был выставлен дозор, и в любую минуту на выбегавшей из-за деревьев грунтовке могли показаться машины. Но никак не появлялись.

Сильно нервничавший Заремба, докурив третью подряд папиросу, сказал неожиданно:

— Вот чего я не ждал от немцев. Сами своих закладывают, подсказывают нам, куда стрелять. А у самого небось сыновья в армии служат или в тех же СС…

Прошедший двухнедельные курсы политработников майор Черкесиани объяснил, мол, немецкий народ был обманут фашистской пропагандой, опьянен легкими победами. А как получили по зубам под Смоленском, Ростовом и Минском, как стали получать ворохами похоронки, как начались бомбардировки — сразу опомнились. Скептически выслушав его политически грамотную речь, старший лейтенант Нечаев покачал головой. На вопрос, чего кривится ветеран, он ответил печальным голосом:

— Подлое они племя, мужики сельские. Я в отличие от многих из вас не слишком верю в союз рабочего класса и крестьянства — все-таки сам вырос в деревне, в семье сельского учителя. Ведь когда ваш Ленин отдал им землю, они сапоги красным комиссарам должны были целовать. Героически должны были сражаться, защищая вашу власть Советскую, которая бесплатно такой подарок сделала. Только хрен они за свою землю воевать пошли. Сидели по деревням, от мобилизаций уклонялись — хучь от красной, хучь от белой. Ведь должны были понимать, что Деникин вернет старые порядки, землицу отымет, а все равно не шли в вашу армию. Да и Шолохов о том писал в «Тихом Доне», как мужичье черноземных губерний тысячами разбегалось из обеих армий. Дескать, дали нам городские землю — пусть теперь сами за нее воюют, а мы будем втридорога продавать хлебушек деткам да женам тех городских, которые за нашу землю живот кладут. И ладно бы хоть кормили ту армию, которая их защищает, так ведь продотрядовцам животы резали, зерно в кровушку сыпали. Просто жутко вспомнить, как они городских в ту войну грабили — за мешочек муки и золото хапали и баб насиловали, а как поезда грабили… Думаешь, почему казаки мужиков шомполами воспитывали? Нет, не за службу красным, а за подлость и жлобство!