– истина. Истина же в образе, на деле, во благе и есть правда, как правосудие и сама справедливость, суд по правде. По псалтирю: «Истина от земли воссия, а правда с небесе притече». Истина присуща только богам (ее-то и не знал Пилат и громогласно просил объяснения); стремиться к истине – значит желать быть добродетельным. Вот почему она встречается так редко. Да и правда, будучи нагой, не дерзает являться в свет иначе как прикрытою ложью, чтобы, по русскому выражению, не колоть глаз, то есть не возбуждать ненависти. Правда не так сладка людям, как плоды заблуждения и обманов, да и притом же ее трудно проверить, а потому и народный совет: «С нагольной правдой в люди не кажись». Нагая правда, то есть прямая без обиняков, не на миру стоит, а по миру ходит, то есть не властвует людьми, не начальствует над ними, а, истомившись, сама лжи покорилась. Всякий правду хвалит, ищет, любит, знает, да не всякий ее сказывает в том убеждении, что и хороша святая правда, но в люди не годится. Между тем отцы церкви, как св. Августин, не разрешают лгать даже одного раза, хотя бы этим можно было спасти все человечество и даже на те случаи, когда ложью мы удерживаем человека от преступления или сами спасаемся от вечной погибели. Греческий философ Платон, ненавидевший ложь, разрешал ее только врачам. Пробовала правда спорить с этой кривдой, да свидетелей не стало, а сталось так, что у всякого Павла оказалась своя правда, и все оттого самого, что она живет у Бога. Если хороша эта правда-матка, так не перед людьми, а все же только перед одним Богом. И трава перекати-поле, подхваченная ветром, унесла на себе кровавые следы, которые обнаружили убийцу, и ракитов куст тем же способом за правду постоял, но все-таки правде в людях нигде нет места, и не по той же, в самом деле, причине, что она ходит нагишом. Ее уже с древнейших времен, когда настояла надобность изображать в лицах, попросту изображали голой (отсюда и русское выражение правдолюб – душа нагишом). Она слишком бедна, чтобы жить в столицах и больших городах, где и сама жизнь очень дорога, а потому ее надо искать скорее в деревнях, и всего вернее в глухих простеньких и дешевеньких. А впрочем, зачем искать ее в других, когда в самом себе ее нет? Как трудно отличать добродетель от порока, так же нелегко в мире, управляемом общественным мнением, добиться правды тому, кто не угоден перед Тем, Кто есть свет и истина. Стало быть, по-видимому, нечего плакать о том, что правда улетела на небеса, а следует обживаться с кривдой, привыкать к ней: правда свята, а мы – люди грешные. Ввиду господствующей лжи, современные любители и искатели правды советуют одно утешение в молчании с убеждением и верой, что правда все-таки есть на свете: «Все в нем минется, а правда останется». Под прикрытием лжи можно долго изловчаться, однако до тех только пор, пока не грянет гроза, очищающая и освежающая воздух, и не разразится буря, ломающая все гнилое и попорченное. «Правда есть, так правда и будет».

Счастье одноглазое

Не в котором царстве, а может, и в самом нашем государстве жила-была женщина и прижила рожёное детище. Окрестила его, помолилась Богу и крепким запретом зачуралась – довольно-таки с нее одного: вышел паренек такой гладкий, как наливное яблочко, и такой ласковый, как телятко, и такой разумный, как самый мудрейший в селе человек. Полюбила его мать пуще себя: и целовала-миловала его день и ночь, жалела его всем сердцем и не отходила от него на малую пяденочку. Когда уж подросло это детище, стала она его выпускать в чистом поле порезвиться и в лесу погулять. В ино время то детище домой не вернулось – надо искать: видимое дело – пропало. Не медведь ли изломал?

А та женщина называлась Счастьем и сотворена была как быть живому человеку: все на своем месте и все по-людскому. Только в двух местах была видимая поруха: спина не сгибалась и был у нее один глаз, да и тот сидел на самой макушке головы, на темени: кверху видит, а руками хватает зря, что нащупает и что под самые персты попадется наудачу. С таковой-то силой-помощью пошло то одноглазое Счастье искать пропавшее детище. Заблудилось ли оно и с голоду померло или на волков набежало, и те его сожрали, а может, и потонуло, либо иное что с ним прилучилось – не знать того дела Счастью: отгадывать ему Бог разума не дал – ищи само, как ты там себе знаешь. Искать же мудрено и не сподручно: видеть не можно, разве по голосу признавать. Так опять же ребячьи голоса все на одно. Однако идет себе дальше: и, может, оно прислушивается, может, ищет по запаху (бывает так-то у зверья) – я не знаю. В одной толпе потолкается, другую обойдет мимо, третью околесит, на четвертой, глядь-поглядь, остановилось. Да как схватит одного такого-то, не совсем ладного, да, пожалуй, и самого ледящего, прахового, сплошь и рядом обхватит что ни на есть самого глупого, который и денег-то считать не умеет. Значит, нашла мать: оно самое и есть – ее любимое и потерянное детище. Схватит Счастье его себе на руки и начнет вздымать, чтобы посмотреть в лицо: оно ли доподлинно? Вздымет полегонечку, нежненько таково, все выше да выше, не торопится. Вздымет выше головы, взглянет с темени одним своим глазом да и бросит из рук, не жалеючи, прямо оземь: иный изживает, ин зашибается и помирает. Нет! не оно! И опять идет искать, и опять хватает зря первого поперечного, какой вздумается, опять вздымает его к небесам и опять бросает оземь. И все по земле ходит и все то самое ищет. Детище-то ее совсем сгибло с бела света, да материнское сердце не хочет тому делу верить. Да и как смочь ухитриться и наладиться. Вот все так и ходит и хватает, и вздымает и бросает, и уж сколько годов оно это самое делает – счету нет, а поискам и конца краю не видать – знать, до самого светопреставления так-то будет! Правду молвят в народе: «Счастье что трястье – на кого захочет, на того и нападет».

Таковую притчу слышал я от старика-раскольника на реке Мезени, но после нигде с ней не встречался и ни в каких изданных сборниках не нашел.

Где рука, там