– Нет.

– Может, поговорить?

– Он меня недолюбливает. Он всех недолюбливает. А меня больше других. Ещё чего доброго, скажет, что я выжила из ума, что мне послышалось. Или скажет наоборот – я виновата, что у Собрайла возник этот страшный план, зачем, мол, показала ему дневник – Собрайла он вообще ненавидит лютой ненавистью… Не станет Аспидс меня слушать… Я устала, устала от сплошных мелких унижений. Вот вы тогда хорошо говорили со мной, вы понимаете сердце Эллен Падуб, вы знаете, что нельзя допустить такого надругательства над ней… – Голос Беатрисы задрожал. – Я бы обратилась к Роланду Митчеллу, но он исчез, как сквозь землю провалился. Что мне делать, посоветуйте. Что вообще можно предпринять?..

– Доктор Пуховер, Роланд здесь, со мной. Может быть, нам приехать в Лондон? Если б можно было обратиться в полицию…

– Но у нас нет доказательств.

– Вот именно. Вы, случайно, не знаете, кто викарий той церкви, рядом с которой кладбище?

– Знаю. Его зовут Дракс. Он вообще-то не жалует учёных. Да и студентов тоже. И Рандольфа Падуба, кажется, ставит невысоко.

– Вот незадача, – подосадовала Мод. – Все, кто имеет отношение к этому делу, на редкость колючие, неудобные личности.

– А Падуб был человек такой большой души! — сказала Беатриса, даже не пытаясь опровергать суждение Мод.

– Остаётся надеяться, викарий их выпроводит. Может, его предупредить?

– Не знаю. Я же говорю, я в полной растерянности.

– Ладно, давайте сделаем так. Я подумаю, спрошу кое у кого совета. И завтра вам перезвоню.

– Спасибо! Только умоляю, поторопитесь…

Мод раззадорилась. Она заявила, что они с Роландом должны отправиться в Лондон; а ещё надо спросить совета у Эвана Макинтайра: каких действий, по его мнению, следует ожидать от Собрайла и как им лучше противостоять. Роланд вслух согласился с этим планом – и правда, разумнее ничего не придумаешь, – но ощутил, как ещё больше возросла его внутренняя отчуждённость. Ночью он лежал один на белом диване, не мог уснуть, грустные беспокойные мысли одолевали его. Развеялось очарование, главную часть которого, кажется, составляла тайна, хранимая между ними. Об этой «научной» тайне они, повинуясь внутреннему голосу, не хотели говорить никому.

В причастности к тайному была их причастность друг к другу. Однако теперь тайна вышла на свет обыденности и от жадного ли любопытства Эвана и Тоби, от исступлённой ли схватки за неё Аспидса и Собрайла – сразу как-то потускнела и умалилась для Роланда… Эван, с его обаянием и сердечностью, не только навсегда прогнал уныние и тоску с лица Вэл, – он и Мод, за какой-нибудь час, сумел оживить, у неё появилось какое-то незнакомое, смелое выражение. Пожалуй, с Эваном и Тоби она разговаривала более свободно, чем за всё это долгое время с ним, Роландом. А Вэл… с каким удовольствием Вэл приняла эстафету в этой гонке с преследованием… И снова он почему-то вспоминал своё первое впечатление от Мод: уверенная в себе, скептическая, властная. Не зря раньше она принадлежала Фергусу… Тогда как их собственные безмолвные, странные игры – лишь от стечения обстоятельств, от невольного совместного затворничества, от тайны. Вряд ли эти игры смогут продолжаться на свету и на свободе. Впрочем, он не был уверен, хочет ли продолжения. Он стал думать о том, чем жил раньше, и горько сказал себе, что до появления Мод у него был хотя бы Рандольф Генри Падуб, поэзия Падуба, а теперь даже это – это в первую голову! – изменилось, отобрано у него. Мод он не обмолвился о своих раздумьях, сомнениях; и Мод, казалось, ничего не заметила.

Эван, на следующее утро услышав о развитии событий, тоже раззадорился не на шутку. Все должны приехать в Лондон, провозгласил он; надо ещё раз поговорить с мисс Пуховер и провести военный совет. Вот если бы удалось проследить за Собрайлом и захватить его in flagrante delicto, в момент совершения преступления! В законе немного по-разному говорится о нарушении захоронений, в зависимости от того, где оно происходит – на церковном погосте или на гражданском кладбище. Ходершэлл, судя по самому звучанию – старинное англиканское кладбище, его наверняка можно будет рассматривать как церковный погост. Эван вместе с Вэл подъедут на своём «порше» в Лондон и где-нибудь встретятся с Роландом и Мод. «Можно завалиться в мою лондонскую берлогу и оттуда позвонить вашему доктору Пуховер. Берлога расположена удобно, в Сити. А вот Тоби пока придётся остаться в Йоркшире, охранять свой архив и интересы сэра Джорджа…»

– Я, наверное, остановлюсь у тёти Леттис, – сказала Мод Роланду. – Очень милая старушка, живёт на Кадоган-сквер. Хочешь, пойдём вместе?

– Нет, лучше я заночую у себя в Патни.

– Может, мне наведаться к тебе?

– Не надо.

Квартира в Патни, с замызганными стульями и диванами, с кошачьей вонью, – явно не для Мод. К тому же всё там переполнено воспоминаниями о жизни с Вэл, о работе над диссертацией. Мод там не место.

– Я хочу подумать. О будущем. Что делать дальше. Как поступить с квартирой, как за неё заплатить… или лучше съехать? Хочу побыть в одиночестве.

– Ты на меня из-за чего-то обиделся?

– Я должен решить, как мне жить дальше.

– Прости. Но тебе там будет хорошо?

– Не волнуйся. Мне правда надо побыть одному. Всего одну ночь.

Дневник Эллен Падуб

25 ноября 1889 г.

Я пишу эти строки, сидя за Его столом в два часа пополуночи. Я не могу уснуть, а он спит последним сном во гробе, и уже никогда не шевельнётся, и душа его отлетела. Я сижу среди его вещей – теперь они мои, вернее ничьи – и думаю о том, что его жизнь, отпечаток его жизни задержался в этих неодушевлённых предметах дольше, чем в нём самом, который был самым одушевлённым, а теперь стал… не могу продолжать, не следовало вообще начинать писать об этом. Мой милый, я сижу здесь и пишу – к кому же как не к тебе? Мне легче дышится здесь, среди вещей твоих – перо выводит «тебе», «твоих» с трудом – ведь тебя больше нет, – но в этой комнате ещё жив твой дух.

Вот твоё неоконченное письмо, вот микроскоп и стёклышки с препаратами, вот книга и закладка, но страницы книги – Боже мой, Боже мой! – так и остались неразрезаны. Я страшусь уснуть, Рандольф, я знаю, какие сны мне в этом сне приснятся[169], поэтому сижу здесь и пишу.

Когда он болел, он говорил: «Сожги то, что не для досужих глаз», – и я обещала исполнить его волю. По-моему, в такие дни в нас появляется странная сила и решимость сделать всё, что следует, а если это время упустить, то может оказаться поздно. Р. говорил, что ненавидит наших новейших сочинителей биографий, этих низменных и пошлых людишек, которые жадно рылись в письменном столе покойного Диккенса, чтобы выудить всё вплоть до пустяшных записок; что ненавидит Форстера, который возмутительным образом вторгся в тайны и страдания четы Карлейлей… Р. говорил мне не однажды: «Предай огню то, что живо для нас с тобою, в чём живёт наша память, чтобы ни один перелыга потом не смог наделать из этого праздных поделок». Помню, меня поразили слова Гарриеты Мартино в её автобиографии, о том, что публиковать частные письма друга – измена и вероломство, всё равно как передать всему свету задушевную беседу, что вели с ним зимним вечером у камина, сидя в одном кресле, ногами к огню. Я развела огонь здесь, в кабинете, и кое-что сразу сожгла. И ещё сожгу. Не позволю стервятникам терзать Р.