В такие дни его единственным утешением было сознание, что оставалось последнее средство — лекарство, попробованное им в Неаполе. У Давиде оно всегда было в запасе. Никакое другое из испробованных им средств не давало ему, особенно вначале, такого облегчения: как будто чья-то рука гладила его — «ничего, ничего», — делая все вокруг невесомым и освобождая память от воспоминаний. Даже одиночество тогда казалось ему не страшным, случайным и временным: где-то жили удивительные люди, его будущие друзья, которые уже вышли ему навстречу… «Нечего торопиться, совершенно не стоит торопиться. Завтра выйду и встречу их».

От других лекарств, использованных в качестве альтернативы, Давиде постоянно возвращался к тому, первому, как очарованный любовник возвращается к предмету первой любви. Он называл такие дни «праздничными». Лекарства были его пищей, хоть и эфемерной. Эта искусственная химическая поддержка — как электрические лампочки в некоторых маленьких гостиницах: они горят ровно столько, чтобы подняться по лестнице на последний этаж. Но иногда случается, что свет гаснет на половине пути, и тогда человек оторопело останавливается в полной темноте.

Узеппе и Красавица в день встречи с Давиде наспех пообедали и тотчас же опять убежали на улицу, как обычно они делали в хорошую погоду. Стоял теплый майский день, когда Рим кажется сотканным из воздуха, и весь город с его террасами, окнами, балконами встает разукрашенным, как по праздникам. В такую погоду, пользуясь длинным световым днем, наша парочка обычно направлялась к Вьяле Остиенсе, а оттуда — в известное нам замечательное место, открытое ею недавно — лесной шатер на берегу реки. Но на этот раз Красавица потянула в противоположную сторону, к мосту Субличо, и Узеппе сразу понял, что она, поймав Давиде на слове, бежала по его следам, на встречу с ним. По правде сказать, самого Узеппе не ввели в заблуждение слова Давиде, сказанные, по-видимому, просто так, вместо «до свидания», с видимым желанием избавиться от них. Теперь неизвестность тревожила и беспокоила Узеппе. Но, поскольку Красавица с довольным и решительным видом тянула его за поводок, он шел за ней на предполагаемую встречу, не сопротивляясь, и даже с надеждой. Он не знал, где живет Давиде, но Красавица знала, так как бывала у него с Нино. Ожидание близкой встречи заставляло ее бежать быстрее. Тут нужно отметить, что если люди часто относились к Давиде без симпатии из-за его резких манер, то животные и дети его любили. Может, от него исходил какой-то особый запах, приятный малышам, кошкам, собакам и им подобным? Некоторые девушки, проведя с ним ночь, говорили, что от его волосатой груди пахнет травой.

Выйдя на площадь Порта Портезе, Красавица задрала голову к окнам тюрьмы Габелли и залаяла: она вспомнила о Поджореале, где содержался ее первый Антонио. Потом, опустив хвост и уши, она взяла вправо, потому что слева поднимались стены городского приемника для бродячих собак, откуда доносился отдаленный лай. Узеппе, однако, она ни о чем не сказала.

Вот и остерия, из которой все так же доносились звуки радио, и бараки, и пустырь с грудами мусора и отбросов. В это время дня людей тут не было, но многочисленные собаки рылись в отходах или дремали, растянувшись в пыли. Красавица, несмотря на желание поскорее увидеть Давиде, задержалась, обмениваясь с сородичами обычными приветствиями. Одна из собак была маленькой и хромой, похожей на крошечную обезьянку, другая — большой и толстой, как теленок. Красавица, сама напоминающая белого медведя, узнавала в них родню и радостно и мирно приветствовала их. Только с одной собакой, плотной, но стройной, с пятнистой шерстью и торчащими вверх ушами, встреча не получилась сердечной: обе зарычали и оскалили зубы, готовые вцепиться друг в друга. «Красавица! Красавица!» — тревожно позвал Узеппе. К счастью, в этот момент из соседнего барака крикнули: «Волк! Волк!», и схватки удалось избежать.

Незнакомая собака послушно побежала к бараку, а Красавица, забыв об этой и обо всех других собаках, весело направилась к дому, который она сразу узнала, и поскреблась в дверь первого этажа, как к себе домой.

«Входите!» — донесся изнутри голос Давиде. Конечно, это был его голос, но неузнаваемый — приветливый, веселый и довольный. «Дверь заперта!» — крикнул в ответ Узеппе, дрожа от нетерпения. Давиде, даже не спросив, кто там, встал с кровати, на которой лежал в тот момент, и подошел к двери. Прежде чем открыть, он запихнул ногой под кровать пустую ампулу и клочок ваты с пятнышками крови на ней.

«Кто там? А, это ты!» — сказал он все тем же необычным голосом, ясным и спокойным, как будто в появлении Узеппе не было ничего странного. «Я как раз думал о тебе, — добавил он нежно, с нотками удивления в голосе. — Я не знал, что думаю о тебе, но теперь понял: я думал именно о тебе».

Давиде снова улегся на кровать, которую не убирал неизвестно с каких пор.

На полосатом матраце лежали лишь серая от грязи подушка в головах и такая же серая скомканная простыня — в ногах. Одеяло валялось на полу около кресла, сверху на него были брошены брюки и газеты. Майка тоже лежала на полу, чуть подальше, в другом углу комнаты.

«Я с Красавицей!» — объявил Узеппе, хотя это было лишним, собака, хоть и на поводке, вбежала первой. Радуясь встрече, она махала хвостом, но на этот раз воздержалась от слишком бурных проявлений чувств, возможно, из уважения к хозяину. Заметив лежащее на полу одеяло, Красавица приняла его за специально для нее приготовленное место и разлеглась на нем, как баядера, продолжая помахивать хвостом.

Тело Давиде, растянувшегося на кровати и одетого только в трусы, было страшно худым, с торчащими ребрами, но на лице сияло детское оживление, удивленное и одновременно доверчивое, как будто он разговаривал со сверстником.

«Я узнал тебя по шагам, — заявил он простодушно, воспринимая неожиданное появление Узеппе как нечто вполне естественное, — маленькие такие шажки. Маленькие-маленькие… Я подумал: вот он подходит; кто же это? Сначала я не мог вспомнить имя, а потом говорю себе: Узеппе! Кто же его не знает? Я не в первый раз о тебе сегодня думал, далеко не в первый раз». Узеппе что-то радостно пробормотал, лицо его расцвело. Давиде то и дело, поглядывая на него, тихонько смеялся.

«Вы с братом такие разные, что даже и братьями не кажетесь, — сказал он, меняя положение тела. — Но в одном вы схожи — оба счастливы. Счастье ваше, однако, разное: Нино был счастлив жить, а ты счастлив… во всем. Ты — самый счастливый человек на свете. Я думал об этом каждый раз, как видел тебя, с самых первых дней, там, в бараке… Я старался не смотреть на тебя, так мне тебя было жалко. С тех пор, не поверишь, я всегда о тебе вспоминал».

«Я тоже!!»

«Ты тогда был совсем маленьким, да и сейчас ты малыш… Не обращай внимания на то, что я говорю: сегодня у меня праздник. Сегодня я даю бал. А ты должен держаться подальше от меня, особенно в такие дни. Ты слишком хорош для этого мира, ты не отсюда. Как говорится, счастье не от мира сего».

Движимый внезапным чувством стыдливости, но также из-за холода, он вытащил из-под ног грязную простыню и натянул ее себе на грудь. На голове волосы у него были жесткие и прямые, а на груди и под мышками — мягкие завитки, как каракуль. Их глубокий черный цвет контрастировал с нынешней чрезвычайной бледностью его смуглого тела, из-за крайней худобы казавшегося отроческим. Давиде лежал теперь, закинув голову назад, глаза его были устремлены вверх с детским выражением серьезной и зачарованной задумчивости. Лицом, тоже худым и небритым, он был похож на того студентика, фотографию которого женщины из семьи «Гарибальдийской тысячи», собравшись в кружок, рассматривали в тот вечер, когда он впервые появился у них.