Улыбаясь, прикрывая лоб рукой, Давиде сказал: «Раньше, много лет назад, я тоже сочинял стихи — о политике и о любви. У меня еще не было никакой подружки, я еще не брился, но каждый день, встречая девушек, даже незнакомых, с пятью-шестью из них я готов был крутить любовь, все они казались мне красавицами, но стихи я посвящал только одной, несуществующей, по имени Амата: она жила лишь в моем воображении и была красивее всех. Я даже не представлял себе, как она выглядит. Я только хотел, чтобы она была невинной и предпочтительно — блондинкой… А в стихах о политике я обращался к разного рода историческим деятелям, настоящим, прошлым и будущим: к Бруту Первому и Второму, к царю, к Карлу Марксу. Некоторые из этих стихов, особенно из первых, постоянно приходят мне на ум чаще всего по моим праздничным дням… Это проба пера, стихи начинающего… Я вспомнил одно из них, озаглавленное „Товарищам“:

Революции, товарищи, учатся не по книгам

философов, которым на пирах прислуживают рабы,

и не профессоров, которые обсуждают за столом

борьбу, в которой потеют другие.

Великой революции учит воздух,

которым дышат все.

Ее воспевает море — наша общая кровь,

в каждой капле которой отражается солнце!

Так же человеческий глаз отражает весь свет мирозданья.

Товарищи, люди всей земли!

Читайте слово революции

в моих-твоих-наших глазах, рожденных для света

разума и звезд!

Сказано:

Человек — сознательный и свободный!»

«Еще!» — потребовал Узеппе, когда стихотворение закончилось.

Давиде улыбнулся с довольным видом и сказал: «Теперь я прочитаю стихотворение о любви. По-моему, я написал его лет десять тому назад. Оно называется „Весна“:

Ты — как еще не раскрывшаяся примула,

которая расцветает под первым мартовским солнцем.

Раскройся, любимая моя!

Пора! Я — Март!

Я — Апрель! Я — Май!

О луговая раковина, морская примула!

Весна на пороге,

и ты — моя…»

«Еще», — снова потребовал Узеппе.

«Все, — сказал Давиде, засмеявшись, — стихотворение кончилось. Я их написал, может, пятьдесят, может, тысячу, но теперь моя память пуста…» Потом он добавил, нахмурив брови: «Попробую вспомнить еще одно, последнее из сочиненных. Я его даже не записал, я уже давно не записываю стихов. Я сочинил его в уме совсем недавно, и вспомнил о нем несколько дней тому назад, в свой праздничный день. Кажется, это было воскресенье, как сегодня. Я сказал „сочинил“, но это неточное выражение. Мне казалось, оно уже написано где-то особыми цветными знаками, а я лишь читаю его. Я даже не понимаю, о чем оно, скорей — ни о чем. Называется — „Светлые тени“».

Узеппе заерзал в кресле: так ему не терпелось услышать стихотворение; Красавица приподняла ухо. Давиде начал декламировать, бесстрастно и как бы рассеянно, словно строки стиха, то короткие, то длинные, доходили до его памяти с какого-то подвижного экрана, как и в первый раз, когда он их сочинял:

«А как я узнаю его?» — спросил я.

Мне ответили: «Его знак —

Светлая тень».

Еще можно встретить людей, несущих на себе этот знак,

который излучает его тело, но одновременно

и заключает его в себе,

поэтому говорится «светлая», хоть и «тень».

Чтобы понять это, недостаточно обычного чувства.

Как объяснить смысл вещей? Правил не существует.

Это можно сравнить с желанием,

которое вызывает у влюбленных девушка

строптивая, некрасивая, неряшливая, но

окруженная ореолом неясных эротических грез.

Может, это можно сравнить

с благосклонностью племени, которое освящает

своих особенных членов, тех, которых посещают сны.

Но сравнения бесполезны.

Возможно, знак этот можно увидеть,

почувствовать, угадать.

Кто-то ждет его, кто-то предвосхищает, кто-то отвергает,

некоторым кажется, что они видят его в смертный час.

Именно из-за этого знака на реке Иордан

среди беспорядочной безумной толпы

Креститель сказал одному человеку: «Это ты

должен крестить меня, а просишь об обратном!»

Тени, тени, тени светлые

светлые св-ет-лые…

«Еще!» — попросил Узеппе. «Еще, еще!» — передразнил Давиде, чувства которого начали притупляться. Он спросил с некоторым любопытством: «А ты их понимаешь, стихотворения эти?»

«Нет», — откровенно признался Узеппе.

«И тебе все равно нравится слушать?»

«Да!» — простодушно ответил малыш.

Давиде рассмеялся и заявил: «Хорошо, еще одно, последнее, но уже другого автора. Посмотрим… что-нибудь, похожее на твои, со словом „как“. Как… как… как», — произносил он, вспоминая. Голос его казался шутливым, но в нем проступали уже нотки усталости.

«Как… Вот, вспомнил! Стихотворение называется „Комедия“, и в нем говорится о Рае!»

Узеппе приготовился слушать, раскрыв рот. Он не думал, что можно писать стихи на эту тему!

Как под лучом, который явлен зренью

В разрыве туч, порой цветочный луг

Сиял моим глазам, укрытым тенью,

Так толпы светов я увидел вдруг,

Залитые лучами огневыми,

Не видя, чем так озарен их круг.[31]

«Еще!» — осмелился попросить Узеппе.

И свет предстал мне в образе потока,

Струистый блеск, волшебною весной

Вдоль берегов расцвеченный широко.[32]

«Еще!»

Давиде от усталости широко зевнул… «Нет, хватит! — твердо заявил он, потом спросил, повернув голову к Узеппе. — А ты веришь в Рай?»

«В кого?»

«В Рай!»

«Я… не знаю».

«По мне что рай, что ад, — сказал вдруг Давиде. — Я хочу, чтобы Бога не было. Хочу чтобы там ничего не было, иначе мне будет больно. Все вызывает у меня боль, и здесь, и там: я сам и другие… Я хочу, чтобы меня больше не было».

«Ты что, болен?» — встревоженно спросил Узеппе. Действительно, бледность Давиде приобрела землистый оттенок, взгляд помутнел, как если бы у него начинался приступ какой-то болезни или, наоборот, он выходил из такого приступа.

«Нет, мне просто хочется спать… это нормально». Узеппе слез со стула и участливо смотрел на Давиде своими голубыми глазами, окаймленными с обеих сторон беспорядочными вихрами, такими черными, что они казались влажными.