Мы согласились предоставить их командирам ведущую роль, хотя реально все рычаги были в наших руках, включая деньги, снабжение, а теперь и транспортные средства. Однако, если народ распутен, его правителям не обязательно быть распутными, и мы должны поступать осмотрительно, взаимодействуя с этой самоуправленческой демократией – арабской армией, несение службы в которой было столь же добровольным, как и добровольное вступление в ее ряды. Мы были знакомы с турецкой, египетской и британской армиями и знали их слабые и сильные стороны. Джойс восхищался парадным великолепием и выносливостью своих египтян – кадровых солдат, любивших передвижение и превосходивших британские войска в физической подготовке, элегантности и в совершенстве строевой подготовки. Я отмечал умеренность турок, этой беспорядочной армии растрепанных неуклюжих рабов. С британской армией мы были хорошо знакомы и знали об особенностях службы в ней не понаслышке.

В Египте солдаты несли свою службу без контроля со стороны общественного мнения. В Турции солдаты теоретически были приравнены к офицерам, но их участь смягчалась возможностью ухода из армии в любое время. В Англии доброволец служил в полную силу, и высокое гражданское положение солдат лишало начальство права подвергать их прямому физическому наказанию. Однако на практике наказание маршировкой с полной выкладкой по своей суровости мало чем отличалось от жестокости наказаний в восточной армии.

В регулярной арабской армии не действовал закон наказывать за что бы то ни было. Этот жизненно важный принцип существовал во всех наших подразделениях. Формальной дисциплины в них не было, как не было и субординации. Служба проходила активно, участие в атаке всегда становилось неизбежным. Солдаты безоговорочно признавали свою обязанность, долг разгромить врага. В остальном же они были не солдатами, а паломниками, всегда стремившимися продвинуться чуть дальше.

Я не был этим недоволен, поскольку мне казалось, что дисциплина, или по меньшей мере формальная дисциплина, была достоинством мирного времени, чертой, позволявшей отличать солдат от других людей и изгонявшей человечность из индивидуума. Она легче всего реализовывалась в ограничении, заставляя солдат не делать того-то и того-то, и тем самым могла воспитываться в них каким-то правилом, достаточно суровым, чтобы даже сама мысль о неповиновении приводила их в отчаяние. Это был феномен массы, обезличенной толпы, неприменимый к отдельному человеку, поскольку он предполагал повиновение, двойственность воли. Она не должна была внушать солдатам, что их воле надлежало активно следовать воле офицера, потому что тогда могло бы случиться, как это было и в арабской армии, и в нерегулярных войсках, что наступила бы краткая пауза в передаче мысли, в реакции нервов, обеспечивающей задействование соответствующей индивидуальной воли в активной последовательности. В противоположность этому каждая регулярная армия упорно искореняла эту чреватую неблагоприятными последствиями паузу. Инструкторы по строевой подготовке пытались перевести повиновение на уровень инстинкта, ментального рефлекса, следующего команде так же мгновенно, как если бы движущая сила воли каждого одновременно включалась в систему.

Все было бы хорошо, поскольку увеличивало скорость реакции, но это не предохраняло от потерь, если не придерживаться малосостоятельного допущения того, что при этом у каждого подчиненного не атрофировалась моторная функция воли, готовая мгновенно возобладать над последним приказом вышестоящего начальника.

Было и еще одно слабое место: ревность, возникавшая при произвольной передаче власти в руки старшего по выслуге, раздражительного и капризного. Она дополнительно разъедала долголетнюю привычку к контролю, порождая разрушительную снисходительность. Кроме того, я испытывал недоверие к инстинкту, определявшемуся нашей принадлежностью к животному миру. Представлялось разумным привить солдатам что-то более действенное, нежели чувство страха или боли, и это вызывало у меня скептическое отношение к ценности военного образования.

Все дело в том, что война неуловимо тонко изменяла солдата. Дисциплина модифицировалась, поддерживалась и даже принималась под воздействием стремления человека к борьбе. Это то самое рвение, которое приносило победу в сражении. Война состояла из пиков интенсивного усилия. По физиологическим причинам командиры стремились к наименьшей продолжительности максимального напряжения, и не потому, что солдаты не старались его приложить – обычно они шли вперед, пока не падали на поле сражения, – а потому, что каждый такой порыв ослаблял остававшуюся в них силу. Рвение такого рода было нервозным и опасным, особенно оно проявлялось у высшего командования.

Пробуждать стимул к войне ради воспитания военного духа в мирное время опасно, как опасно давать допинг атлету. Дисциплина, которой сопутствует «выправка» (подозрительное слово, предполагающее поверхностное ограничение и наказание), была изобретена взамен допинга. Арабская армия, рожденная и воспитанная на поле боя, никогда не жила мирным укладом, и перед нею не вставали проблемы выживания до перемирия, почему она и потерпела оглушительное поражение.

После отъезда Джойса и Доуни из Абу-эль‑Лиссана выехали и мы с Мизруком. День нашего отъезда обещал быть по-весеннему свеж и хорош. Еще неделю назад здесь, на этом высоком плоскогорье, бушевала яростная снежная буря, а теперь земля покрылась яркой зеленью новой травы, и косо падавший на нас свет солнца, бледный, как солома, смягчал порывистый ветер.

С нами были две тысячи верблюдов, нагруженных боеприпасами и продуктами. Поскольку их нужно было охранять, мы ехали медленно, рассчитывая добраться до железной дороги после наступления темноты. Несколько человек поехали вперед, чтобы выйти на линию при дневном свете и убедиться в том, что все будет спокойно в часы перехода через нее этого огромного количества растянувшихся цепочкой животных.

Со мной была моя охрана, а у Мизрука был его агейл с парой знаменитых скаковых верблюдов. Они явно радовались свежему воздуху и весенней погоде и скоро затеяли гонку, угрожая друг другу и сталкиваясь боками. Недостаточное умение ездить верхом на верблюде (а также скверное настроение) не позволяло мне держаться вместе с моими разыгравшимися спутниками, которые двигались чуть севернее, и я по-прежнему ехал вперед, стараясь выбросить из головы воспоминания о лагерной сутолоке и интригах. Абстрактность и величие пустынного ландшафта очищали меня и мой мозг. В непрочности земной жизни отражалась прочность такого бескрайнего, такого прекрасного и могучего небосвода.

Незадолго до захода солнца нашим глазам открылась линия железной дороги, широкой дугой протянувшаяся по открытой местности среди невысоких пучков травы и зарослей кустарника. Убедившись, что вокруг все спокойно, я поехал дальше, намереваясь остановиться за линией и дождаться остальных по другую ее сторону. Меня всегда охватывал трепет при прикосновении к рельсам, которые были целью столь многих наших усилий. Когда я поднимался на насыпь железнодорожного полотна, в рыхлом балласте которого ноги верблюдицы с трудом находили себе опору, из длинной тени от водопропускной арки, где он, несомненно, проспал весь день, возник турецкий солдат. Он посмотрел дикими глазами на меня и на пистолет в моей руке, а потом – с досадой на свою винтовку, прислоненную к каменной кладке в нескольких ярдах от него. Это был молодой, но уже тучный, мрачный человек. «Аллах милосерд», – мягко проговорил я, не отрывая от него глаз. Ему были знакомы звучание и смысл этого арабского изречения, он поднял на меня вспыхнувшие надеждой глаза, и его тяжелое заспанное лицо стало медленно озаряться недоверчивой радостью.