А. Л.: И жизнь, связанная с делом.

Б. Д.: Да.

А. Л.: Борис, собственно, перешел к тому, что будет главной темой этого разговора, — Левада и вокруг него. В 1966 году Леваде было 36 лет, он в 35 защитил докторскую и был самым молодым доктором философских наук в Советском Союзе, то есть в 35 физики, математики становились докторами, а в философии такое было беспрецедентно. И быть может, с этого начинаются какие-то вещи, которые я для себя называю простым словом «чудеса»: это личность, с которой связано некоторое количество чудес. Слово «чудеса» надо понимать так: это то, что, как правило, не происходит ни с кем другим, а вот с ним или в связи с ним происходит. Тут я не говорю о мистических событиях. Я бы то, о чем Боря уже начал говорить, рискнул обозначить словом «харизма». Слово затасканное, у нас кого только ни называют харизматиком. Если следовать более строгим определениям харизмы, харизматического лидера, то Левада таким был, и только он, пожалуй, отвечает этому определению до конца, я говорю про всех людей, которых видел за годы своей жизни живьем. Что отличает харизматика по определению, это то, что ему приписывают сверхъестественную реакцию со стороны публики вокруг — способности в области чего-то, касающегося взаимоотношений личности и ее окружения в основном в нравственном аспекте. Я вообще думаю, что основное влияние, которое Левада оказал на свое окружение, пролегает именно в этой области. Потому что успехи и неуспехи нашей науки — это, как говорится, дело наживное, можно сожалеть о том, что мало этих успехов, но можно надеяться их когда-нибудь наверстать. Но вот что касается научного этоса, не вызывающего восторга и не вызывавшего его еще тогда, когда я прикоснулся к этому миру… В той советской научной среде, которую я застал, к которой прикоснулся еще студентом, это нравственное состояние прежде всего измерялось дистанцированием от советского, от того, что в советской философии делалось: еще были же живы люди — они еще громили Леваду, — у которых руки были по локоть в крови, они ходили по коридорам ненаказанные и даже непорицаемые. И вот в этом контексте появился человек — провинциальный умник, приехавший из города Винницы, не все русские слова правильно произносил, ничего особенного не сделал, не совершил никаких подвигов и поступков, никого не спас, не вынес из огня, не защитил от наветов, в общем, гражданских подвигов не совершал, просто работал. Кем он там работал — редактором в издательстве «Знание»?

Б. Д.: Лектором там же, в обществе «Знание».

А. Л.: Лектором, да. Написал кандидатскую «Вопросы народной демократии в Китае» — надо сказать, он ничего не потряс в науке этой своей диссертацией. Он написал замечательную книгу «Социальная природа религии», которая была защищена как докторская диссертация. Она была действительно, не вся, но некоторыми местами, прорывной: там была сформулирована идея культуры.

Б. Д.: Тут же переведенная на несколько языков, интересно, что восточноевропейских, то есть явно, что это было чрезвычайно важно для поляков, венгров, чехов.

А. Л.: Хотя у поляков, венгров, чехов, финнов — у всех социология была на десять, пятнадцать, двадцать лет впереди, чем у нас, потому что у нас не было вообще никакой, а там она хоть какая-то была. Так вот, появился человек, за которым не было особых формальных заслуг или который бы стяжал авторитет. Он не стяжал — он его просто имел. Я это в первый раз осознал таким смешным образом: я пришел в Институт философии, чтобы увидеть человека по фамилии Левада — мне сказали, что надо с ним встретиться. Я не знал, как он выглядит. Потом выяснилось, что стоит еще несколько человек в точно таком же положении, как я: они хотят его увидеть, но не знают, как он выглядит. И вот, Институт философии, ходят его сотрудники туда-сюда по коридору. И эта маленькая группа, к которой я принадлежал, обращается к каждому: «Скажите, пожалуйста, вы не Левада?» Ну, казалось бы, простой вопрос — должен быть простой ответ. Что с людьми начало происходить, когда им задавали этот вопрос? Одни шарахались: «Я Левада? Вы что?!!» Другие говорили: «Ой, что вы, нет, не Левада». Это не трактовалось как простая ошибка. А через некоторое время, когда я познакомился с ним, я увидел, что происходит рядом с ним. Рядом с ним ни один человек, по-моему, не мог, по крайней мере поначалу, чувствовать себя естественно, с людьми происходили странные трансформации. Люди, которые, как потом выяснялось, были мелкими, мельчали после первой минуты присутствия за одним столом, в одной комнате с ним: они начинали говорить глупости, бо́льшие, чем им это было свойственно, они становились мелкими. Интересно, что это продолжается до сих пор: вот Левады нет уже сколько лет на свете, и некоторые люди из тех, кого я сейчас имею в виду, когда они заговаривают о Леваде, срываются на фальцет, меняют позу — в общем, они не могут о нем говорить. Люди, в доброкачественности которых нет оснований сомневаться, начинали чего-то понимать про себя — вот это очень интересно. Хотя вокруг нас была замечательная, легкая атмосфера в том секторе, который вокруг него создался, там было очень весело, там выпивали помаленьку то и дело — в общем, все было, мы были все на ты. Там были люди с двукратным размахом возраста, я был один из самых младших, там были люди почти что вдвое старше меня — мы все были на ты друг с другом. С Левадой на ты практически не был никто, а тому, кому Левада предлагал, было неудобно, некоторым старшим по возрасту он предлагал на ты, они переходили, и это всегда получалось натужно и неестественно. Но все это происходило не потому, что он был недотрога.

И еще обнаруживалась интересная вещь, если говорить не о хороших и плохих, а о людях разного пола. Оказалось, что Левада — это такой прибор для проверки женщин. Вот если женщина приходит, знакомится, с первой секунды она понимает, что это за человек, а большинство женщин это понимали, это можно было видеть по их лицам. Левада совершенно не был красавцем, у него была масса несовершенств в его лице и фигуре, но женщина, я бы так сказал, если она настоящая женщина, что-то понимала про него. Это не значило, что между ними начнется романчик или что-то в этом роде, он этого абсолютно не допускал, и его отношение к женщинам — совсем герметически закрытая и особая вещь, но это характеризовало женщину. Если