Б. Д.: Да. В этом смысле, конечно, очень интересно было бы, что опять-таки не сделано, связать, соотнести Леваду с особенностями этого поколения 1929, 1930, 1931 года рождения, окончивших вуз в 1950, в 1951, в 1952 годах, прямо накануне исторического перелома — сначала смерти усатого вождя, а потом всего, что развернулось на его останках. Но я думаю, что важно это соотнести, но при этом не редуцировать то, что делал Левада, к особенностям поколения, потому что далеко не для всех даже лучших представителей этого поколения особенности левадинской оптики, левадинской мысли, левадинской теоретической работы были характерны. Это вполне индивидуальное сочленение вещей, которые в поколении могли быть рассыпаны, растворены, он их: а) собрал; б) очень сильно укрупнил эти особенности; и в) ввел их в прямую работу, причем в работу, сохранившую и запал, и силу, и активность, и динамику на протяжении нескольких десятилетий. Левада потом писал в своих уже последних работах, включая эту самую статью о российских элитах, что история России — это история коротких перебежек, в ней нет длинных преемственных линий, в этом состоит ее особенность. Тем поразительнее, что в работах самого Левады эти длинные линии все время ощущались им самим и теми, кто вместе с ним работал. Мне уже приходилось об этом писать, и я не думаю, что это такая уж прям находка, но для меня было по-своему поразительно, что Левада и как тип человека, и как тип научного работника, и уж тем более как тип мыслителя и теоретика в этом смысле был антиподом того советского человека, которого он умел заставить разговориться. И очень важно почувствовать вот это «анти−» без какого бы то ни было стремления стать диссидентом или уйти в нору, вместе с тем вот эту способность собирать людей, но ради общего дела, и третье — удерживать это дело как некоторую форму и традицию на протяжении нескольких десятилетий даже при смене или пополнении того кадрового коллектива, с которым ты вместе это дело начал. Все это вместе с живой заинтересованностью, современностью и всегдашним ощущением истории внутри нее, по-моему, и есть антагонистические черты по отношению к тому среднемассовому советскому человеку, которого мы изучаем, описываем и пытаемся как-то проследить его трансформацию и деформацию.

А. Л.: Я хотел бы подчеркнуть из того, что ты сказал: именно Левада в том отделе, в секторе теории методологии, который был создан в ИКСИ, посадил всех, кто приходил, за изучение зарубежной социологии, чтобы ликвидировать тот разрыв, то отставание, которое у нас было, а оно исчислялось чуть ли не сорока годами. И он сам непрерывно читал всю классику — то есть то, что потом стало классикой. Парсонс еще был жив, приезжал к нам, и другие имена — он был в этом контексте, но нельзя сказать, что Левада был структурным функционалистом, хотя сектор работал в какой-то степени под влиянием структурного функционализма.

Б. Д.: И там под руководством Левады была проделана гигантская переводческая и реферативная работа.

А. Л.: Слова Бориса можно было бы интерпретировать в том смысле, что это был символический интеракционизм, но нет. В этом смысле он не продолжал те великие классические линии, которые существовали в англоязычной социологии и которые, в общем, сейчас уже являются достоянием студентов. А в российской школе и продолжать-то особенно было нечего, но, притом что Борис показал, насколько это была отдельная вещь, нельзя сказать, что это был какой-то провинциальный чудик, который в отрыве от мейнстрима придумал деревянный паровоз. Это не так, хотя развитие западной терминологической социологии пошло в одну сторону, а то, что делал Левада, было уходом в другую сторону. Недаром Лев Гудков истратил очень много пороху для того, чтобы сигналить, что вы, ребята, в общем, идете, скорее всего, не туда. Это первое, что я хотел сказать. А второе — я хочу вернуться к самой главной теме нашей беседы, а именно к вопросу этики. Надо еще обязательно сказать, что у «Левада-центра» есть известный авторитет и репутация, — хоть она в последние годы и была подмочена, но было что подмачивать, — репутация прежде всего безусловно порядочного, неподкупного, объективного, не смотрящего в рот начальству или деньгам учреждения. Нам смешна постановка вопроса, который лежит в основе закона об НКО. А в его основе лежит постулат, что тот, кто платит, тот и заказывает музыку, — это считается истиной, на которой можно основывать закон. Для тех, кто вырос рядом с Левадой, это смешно: это все равно как думать, что весной надо писать одно, а осенью другое, или что женщины пишут одно, а мужчины другое, — в общем, это какие-то псевдоестественные основания. Не то чтобы для Левады это было не так — для него этого просто вообще не существовало, это не было вопросом, он не боролся с этим, потому что для него это не стояло как проблема, как есть люди, которые не борются с искушением выпить, потому что для них несущественен алкоголь.

Я говорю, что он все время что-то делал. Действительно, похоже, что он вообще, кроме того, что он что-то делал, ничего другого не делал.

Б. Д.: Да, даже если взять классический советский вопрос: «Ты на работу?» или «Ты с работы?» — он мог бы сказать: мне не надо никуда ходить, я и есть работа. В этом смысле он и был тем пространством, в котором происходила работа. Если ты подходил к этому пространству и как-то в него включался, ты начинал что-то делать. И разграничение: вот здесь я работаю, а тут я делаю что-то другое, насколько я понимаю, для него просто не существовало.

А. Л.: Левада никогда не уходил в отпуск вообще, один раз он поехал в отпуск со мной и с моей семьей, но это было, так сказать, в помощь мне, а не потому, что ему захотелось отдохнуть. Он не понимал, как это. Я не думаю, что у него были выходные дни, то есть он гулял с собакой, когда у него была собака, он гулял с сыном, но это было такой же частью жизни, в это время что-то там делалось, происходило в голове и т. д. Он умер за рабочим столом, выбрав сам себе такую смерть с пером в руке. Он не имел никаких хобби, не то что его ничто не отвлекало, просто это и была, как Борис правильно сказал, его жизнь. На этом был построен ВЦИОМ, ко-гда просто начал действовать, влиять на все, — сначала тот отдел, который