Но Елизавета Яковлевна, видно, уже не может дольше скрывать от Али правду, и письмо хоть и не с полной правдой, но с сообщением о смерти Марины Ивановны послано. И в мрачном и душном бараке, набитом мошкой, которая не дает по ночам уснуть, из рук Тамары после рабочего дня Аля получает это известие…

«13 июля 1942. Станция Ракпас.

Дорогие мои Лиля и Зина! Ваше письмо с известием о смерти мамы получила вчера. Спасибо вам, что вы первые прекратили глупую игру в молчание по поводу мамы. Как жестока иногда бывает жалость!

Очень прошу вас написать мне обстоятельства ее смерти – где, когда, от какой болезни, в чьем присутствии. Был ли Мурзик при ней? Или совсем одна? Теперь где ее рукописи, привезенные в 1939 году, и последние работы, главным образом переводы; фотографии, книги, вещи? Необходимо сохранить и восстановить все, что возможно. Напишите мне, как и когда видели ее в последний раз, что она говорила. Напишите мне, где братишка, как с ним, в каких условиях живет? Я знаю, что Мулька ему помогает, но достаточно ли?

Ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть, я никогда не думала, что родители смертны. И все это время, до мозга костей сознавая тяжесть обстановки, в которой находились и тот и другой, – я надеялась на скорую, радостную встречу с ними, надеялась на то, что они будут вместе, что после всего пережитого будут покойны и счастливы. Вы пишете, у вас слов нет. Нет их и у меня. Только первая боль, первое горе в жизни. Все остальное – ерунда. Все поправимо, кроме смерти. Я перечитываю сейчас письма – довоенные, потом я ничего не получала…»

И в следующем письме: «Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я несла бы часть ее креста, и он не раздавил бы ее…»

Тамара рассказывала, что Аля была безутешна, она все время плакала и повторяла:

– У меня нет теперь ни отца, ни матери! Мне никогда не приходило в голову, что они могут умереть…

Аля сразу объединила их в смерти – мать и отца, и, не зная ничего об отце, знала, что он мертв.

И, должно быть, тут же, получив известие от теток, она пишет Муле, ибо 31 июля в открытке он отвечает на ее запрос об архиве Марины Ивановны: «Мамин архив находится на сохранении у людей, с которыми связана Лиля. По приезде ты все это возьмешь себе.

Аленька, жизнь моя, может быть, я не умно поступил, что молчал и не говорил правду о маме, но ведь на самом деле я не знаю о твоем здоровье. Из писем твоих другим людям я узнал, что ты была очень больна. Может быть, и теперь это не прошло. Ведь важнее всего, чтобы об этом знал я. Умоляю тебя никогда от меня не скрывать ничего…»

И в другой открытке, написанной в тот же день: «Мама умерла 31 августа 1941 года в Елабуге, где она жила с группой других писателей. На первых порах у всех не ладилось с устройством жизни на новом месте. Мама уехала туда вопреки моим самым категорическим возражениям. Она могла привести только один довод – безопасность Мурзилы. Он был все время с нею, но однажды отлучился на воскресник. В этот день она покончила с собой. Она оставила записку тебе и Сереже, которые у Мурзилы. Записка короткая и очень хорошая. Она любила и любит вас, но зашла в тупик и другого выхода не нашла. Мурзиле оставила отдельную записку. После войны мы туда съездим. Мурзил сделал так, что это место не забудется и не сравняется. Произошло это очень скоро после того, как ее литературный авторитет стал восстанавливаться и она уже прочно входила в жизнь. Война этому помешала. Мама не сумела преодолеть общее и личное ощущение тревоги и опасности. Привела в исполнение свою давнюю угрозу».

И 8 августа снова: «…Я еще раз прошу прощения за мою ложь. Единственное, что я нахожу в свое оправдание, – это неведение о действительном состоянии твоего здоровья. Я смертельно боялся еще больше подорвать твои силы…»

И в следующей открытке от того же 8 августа: «Когда ты получишь эту открытку, как раз будет ужасный день 27 августа…

О Сереже я сведений не имею. Случайно как-то встретился с человеком, который в течение получаса в 1940 году проживал с ним в одном номере гостиницы[172]. Сережа был здоров, нерешителен и на кого-то очень сердился. Не можешь ли ты сама официально навести справки[173]. Целую тебя и очень люблю, твой муж».

И Аля, судя по ее письмам, запрашивает, и не один раз, но никакого ответа не получает…

Алю продолжает тревожить судьба архива матери, и Муля отвечает ей 6 октября 1942 года: «Что касается архива, то я попрошу тебя в ближайшем письме ко мне сделать приписку или написать отдельную записку на имя Бориса Александровича Садовского, объяснить ему, что ты дочь Марины, и чтобы архив через меня передали бы Лиле. Этот Садовский и его супруга поместили у себя вещи Марины перед и после отъезда Марины из Москвы. Вещи ухнули, так распорядилась Марина. Архив придерживают. Если получат письмо от члена семьи – отдадут. Надо также написать Лиле. Она, бедная, много работает, но должна чуть энергичнее действовать, чтобы усилить материальную помощь Мурзиле. Она никак не понимает, что Сережины вещи впоследствии восстановить возможно, а сейчас надо их продать и усилить помощь Муру…»

И в марте 1943 года в письме без точной даты: «Наконец получил твое письмо от 11–14 февраля… Завтра утром мы с Нинкой идем выручать архив Марины…

…Я так счастлив, когда ты хоть немного шутишь в своих письмах…»

И 11 марта: «Сегодня я наконец вырвал мамин архив из лап двух безумцев. Сундук огромный, кажется, все в сохранности: книги, рукописи, письма. Пришлось все выложить, а потом вновь уложить. Это в утлом Лилином помещении… Я хочу еще раз всмотреться в твои детские фотографии, какая ты чудесная!..»

В этом письме многое вымарано цензурой, впрочем, как и почти в каждом письме.

Кончина матери, предчувствие гибели отца Алю доконали, она впадает в депрессию, перестает верить, что когда-нибудь она выйдет за забор, что останутся еще силы начать жить сначала. И Муля всячески старается ее поддержать. Еще в декабре 1942-го он писал ей: «Аленька, жизнь моя, только что после длительного перерыва пришло твое письмо от 8-го ноября – первое письмо после праздников. Родная моя, что же делать? – Надо и дальше проявлять выдержку и терпение… Данное время не благоприятствует, чтобы хлопотать, но скоро дела пойдут сильно в гору, война подходит к концу, – но сейчас я ничего сделать не могу. Не могу добиться ликвидации нашей разлуки…»