В письмах часто упоминается: «По адвокатской линии идет сложная титаническая борьба… В данный момент более краткого пути из лабиринта нет…

…Юрист действует очень энергично. Он не хочет меня обнадеживать, но я надеюсь…

Ты пишешь о своем ходатайстве. Ты, очевидно, правильно сделала, что поставила этот вопрос. Очень хотелось бы, чтобы ты прислала мне копию или, вернее, второй экземпляр заявления, но если что-либо не выйдет, я обойдусь пока что твоим письмом от 7-го августа. Можешь знать, родненькая, что по собственной инициативе я отправлял заявления не раз. О результатах можно будет судить, когда снова будем рядышком… Аленька, я очень верю в тебя. Я даже немного боюсь твоего ума – необъятности твоей души. Перед этим мне чуть обидно за мою любовь, которая – вот так я чувствую – меньше, чем ты, моя жизнь…»

А годы идут… «Сегодня ровно три года с того дня, как ты согласилась стать моей женой…»

«…Сегодня пятая годовщина с того дня, когда ты и я и провидение решили: будь что будет…»

Он помнит все даты, помнит, во что и когда она была одета, какое было у нее настроение, что она говорила. Помнит, как 12 февраля 1938 года впервые увидел ее в Охотном Ряду: она шла вместе с Ниной в кино, а он не смог пойти с ними. А потом он пил чай у Нины и приглядывался к Але, и она ему нравилась, и он был смущен, что небрит и одет по-домашнему, он забежал к Нине по-соседски. А 1 мая он уже знал, что она – это она!..

Он посылает Але посылки, лекарства, бандероли, деньги, пишет ей, пишет… Он любит Алю, он всегда помнит об Але, он говорит о ней – об этом мне рассказывали многие, кто дружил с ним в те годы, но это не мешает ему жить полной жизнью и не отказывать себе ни в чем…

В его комнате над диваном висит большая фотография Али, и все, кто приходят к нему, а у него всегда полно народу, обращают внимание на красивую девушку с распущенными светлыми волосами, схваченными не то обручем, не то лентой[174]. Об этой фотографии он пишет Але еще 22 ноября 1942 года: «Сейчас я повесил на стенку несколько рисунков Мурзилы… Нашел наконец твой большой портрет, о котором я тебе рассказывал. Я так далеко запрятал его перед отъездом, что никак не мог найти. Зато в процессе поисков я убедился, что ты одна из самых богатых невест в Москве. Все твои вещи, за небольшим исключением, той части, что находится у Нинки, находятся у меня. Это единственное, что не тронули воры в мое отсутствие, потому что я твой сундук и чемодан со всех сторон прикрыл книгами, а воры оказались не мыслителями, хотя и очень ловкими аферистами. Сейчас твой портрет висит на стене рядом с плакатом, экземпляр которого я послал тебе.

У тебя на портрете величаво спокойное лицо. У тебя на плакате[175] – властно требовательное лицо, а в жизни у тебя самое милое, бесконечно милое лицо – я так люблю его…»

Муля разбирал вещи, вернувшись из Куйбышева. Неожиданно для всех окружающих, да, видно, и для себя самого он становится в начале войны корреспондентом английского агентства «Рейтер». Случай необычный – советский журналист – корреспондент иностранного агентства, одного из старейших буржуазных информационных агентств! Первым корреспондентом был Кинг[176], мне эту фамилию называли друзья, бывавшие в те годы у Мули. Муля знал английский в совершенстве, он в детстве жил с матерью и отчимом Давидом Петровским в Америке. В Куйбышеве, где находились в это время все посольства и вся иностранная пресса, Муля живет в «Гранд-отеле», там, где и все иностранцы, и адрес его: Куйбышев областной, «Гранд-отель», комната 54. У него в номере всегда полно иностранных журналистов, бывает, они играют в карты допоздна, а то и всю ночь напролет. Одно время Муля живет один, потом с ним живет Шуретта, потом Шуретта уезжает на фронт, а он продолжает жить в Куйбышеве. Он иронически пишет Але об этом «Вавилоне» на Волге, именуемом «Гранд-отелем», он недолюбливает европейцев, как он называет иностранных корреспондентов, и особенно «сынков Альбиона»! «Какие они все абсолютно чужие!» Может быть, он пишет это и искренне, они ведь и правда – чужие, вернее, наше горе, наши беды для них чужое горе, чужие беды!

Помню, когда немцы подошли к Москве и 13 октября меня эвакуировали, – то наш поезд на одной из станций стоял рядом с поездом, увозившим дипломатический корпус и прессу. В их салон-вагоне играла музыка, они пили, танцевали, смеялись, а нам – так было не до веселья… Но может, Муля пишет это для цензуры, зная, что письма читаются, пишет, чтобы не обвинили его в «низкопоклонстве», заранее, так сказать, реабилитируя себя.

Общение с иностранцами в те годы в нашей стране строго каралось. И надо сказать, что в общем-то мое поколение с опаской относилось к любым связям и знакомствам с иностранцами, зная, чем это может окончиться. И потому новая Мулина работа, его столь открытое общение с английскими и американскими журналистами, аккредитованными в Москве, которые постоянно бывали у него, когда он вернулся из Куйбышева, на улице Белинского (он уже не жил в Самотечном, в старой квартире), – все это настораживало его друзей и знакомых. Одни стали сторониться Мули, других одолевало любопытство, и они бывали у него. У меня есть двое друзей – в те годы я не была еще с ними знакома, – они отлично знали Мулю, один даже был его двоюродным братом. Вот он-то как раз и прекратил общаться с Мулей, а другой, наоборот, приходил в гости на улицу Белинского, ему было интересно в этом разноязычном «Вавилоне», где можно было получить столько интереснейшей информации. Куда мог, например, за полночь ввалиться вдруг английский корреспондент прямо из Кремля, где он брал только что интервью у вождя (вождь всегда работал ночью!). Завтра это интервью появится в лондонской прессе, а сегодня здесь, в Москве, можно было услышать о разговоре в Кремле, об обстановке приема, о манерах вождя!..

На этой работе Муля продержался не столь долго, и, судя по письмам к Але, в феврале 1943 года он подает заявление в ТАСС и надеется, что его быстро оформят, но происходит заминка, что-то не получается. В апреле он пишет Але: «Я вновь вишу в воздухе. На новой работе в ТАСС оформление еще не кончилось». В мае: «Что-то наверняка лопнуло с ТАССом». В июне: «С ТАССом дело не выгорело…» Но все же потом он начинает работать в нашем Телеграфном агентстве в английском отделе, и будет работать, пока его сначала не исключат из партии, потом уволят, потом арестуют, потом расстреляют…

А Аля все тянула срок на Ракпасе…

«Послезавтра будет ровно три года, что я в последний раз, действительно в последний раз, видела маму. Глупая, я с ней не попрощалась в полной уверенности, что мы так скоро с ней опять увидимся и будем вместе. Вся эта история, пожалуй, еще более неприятна, чем знаменитое “Падение дома Эшеров” Эдгара По, помнишь? – писала она тетке. – Вообще-то мой отъезд из дома глупая случайность, и от этого еще обиднее…»