Аптека была продана, и кому же?. Какому-то загадочному человеку, пришельцу, которого никто не знал; Скальские переезжали в деревню; какой-то галицийский барон жил неизвестно для чего, сносясь таинственно с различными особами; честнейший в мире человек, Милиус, выгнал из дома воспитанника, которого любил, как родного сына, и сироту приютила пани Поз. Пан Рожер посещал Горцони, где принимали множество посланцев, рассылали с письмами; наконец, словно упал с неба и сам доктор Вальтер, и как личность, никому не известная, заинтриговал самых равнодушных.

Местные жители не могли жаловаться на недостаток занятий, и языки также работали от утра до вечера. Секретарь и почтмейстер, разгадывая эти общественные иероглифы, засиживались у пани Поз далеко за полночь, приказчик заслушивался, Ганка и Юзя, пожимая плечами, приставляли уши к замочной скважине, пани Поз вздыхала, Горцони принимал серьезную и таинственную мину, и даже Шпетный догадывался о различных будущих комбинациях, вследствие которых мог увеличиться сбыт шампанского, и с этой целью позаботился о припасении его на всякий случай.

Городок кипел и волновался внутри, хотя внешне и казался спокойным.

Равнодушнее всех смотрел на это, может быть, один архитектор Шурма; ничто его не занимало: он смеялся, слушая сплетни, пожимал плечами и регулярно в урочный час принимался за работу. Отправив довольно невежливо Валека, который хотел поселиться у него, он уже больше не виделся с ним, но получал аккуратно сведения обо всех его действиях, так же как и обо всех городских происшествиях.

Домик, занимаемый Шурмой, имел то неудобство, что окна архитекторского кабинета выходили прямо на тротуар, по которому то и дело сновали прохожие; а так как окна эти часто бывали открыты, то каждый, кто видел архитектора за работой, от нечего делать останавливался, заводил с Шурмой разговор и как бы считал себя обязанным хоть ненадолго оторвать его от занятия, которое расстраивало здоровье трудолюбивого человека.

Из всех прохожих, по-видимому, больше всех заботилась о здоровье Шурмы панна Аполлония. Принадлежа к числу детей века, она стоит того, чтоб мы начертили хоть легкий ее силуэтик. Панне Аполлонии было, конечно, более двадцати и, может бытьменее тридцати лет; это была красивая, стройная особа с румяным лицом, черными глазами, небольшим носиком, розовым, улыбающимся ротиком и превосходными зубками. Если ее и нельзя было назвать красавицей, то во всяком случае вы видели перед собою свежую, привлекательную девушку, которая, кроме всего описанного, обладала еще необыкновенно пышными волосами.

Дочь бедных родителей, панна Аполлония получила воспитание в одном из лучших варшавских пансионов бесплатно, потому что

приходилась дальней родственницей содержательницы; долго потом Аполлония помогала ей и, наконец, решилась пойти в учительницы.

Мы позабыли прибавить, что она была отличная музыкантша, мечтала даже после нескольких дебютов на благотворительных концертах об артистической карьере, но после первых тщетных попыток, отказалась от этого. Бодро пошла она зарабатывать кусок хлеба уроками в маленьком городке, одна, ввиду множества неприятностей, обязанная сама о себе заботиться, сама защищать себя. Вследствие этого, обращение ее было вроде мужского, и она усвоила несколько эмансипированные жесты. Вдобавок еще в пансионе она выучилась у одной приятельницы курить папиросы, что обратилось потом в привычку, и панна Аполлония выглядывала блюмеристкой, хотя, кроме этого, никто ни в чем не мог упрекнуть ее.

Барыни укоряли ее лишь в том, что она мало обращала внимания на общественное мнение, на приличия, на городские пересуды.

Панна Аполлония только пожимала плечами, смеялась, выказывая белые зубки, и отвечала спокойно:

— Замужество мне и в голову не приходит, я уже старая дева; совесть моя чиста, а если обо мне люди городят чепуху, то какой мне вред от этого? Выдумать чего-нибудь особенно дурного они не могут, потому что вся моя жизнь, как на ладони, и наконец Бог с ними! Я никогда не захочу мучить себя для того, чтоб затыкать рты ханжам и угождать людам. Для этого сорта людей я никогда не была бы достаточно скромной, а порядочные заподозрили бы меня в притворстве. Поэтому я предпочитаю лучше оставаться, какою меня создал Господь Бог.

Панна Аполлония занимала оригинальную комнатку в самом рынке, во втором этаже, с зеленым балкончиком, в достойном семействе, любившем ее, как родную. Целый день бегала она давать уроки музыки и французского языка, ибо в каком же доме теперь можно обойтись без этого, а вечера проводила в занятии и развлечении у фортепьяно.

Конечно, местная аристократия несколько косо посматривала на панну Аполлонию, дочь эконома, и никогда не приглашала ее, но это чрезвычайно радовало последнюю, ибо она могла читать, играть, прогуливаться, как ей угодно. Дочь аптекаря утверждала, что панна Аполлония играет без всякого чувства и только стучит по клавишам, но это было jalousie de métier.

Дорога, по которой чаще всего учительница ходила на уроки, лежала мимо самых окон Шурмы. Панна Аполлония была хорошо знакома с Шурмой: между ними даже существовал род приязни, но без малейшей претензии с обеих сторон; учительница считала Шурму почти за брата и, завидев его у окна, всегда останавливалась поздороваться. Появление этой приятной особы с папироской в зубах, с портфелем под рукою, всегда почти развеселяло архитектора. Он обыкновенно бросал карандаш, опирался на окошко, и завязывался веселый разговор на каких-нибудь добрых полчаса.

Панна Аполлония была равнодушной свидетельницей всей жизни городка, никогда не надеялась принять в ней участие, но как любопытную и веселую девушку ее несколько занимал этот муравейник.

Однажды шла она по обычаю мимо окон Шурмы, которого несколько уже дней не имела возможности затронуть. Архитектор сидел, склонясь над работой, как будто печальный. Ей стало жаль этого неутомимого труженика, как бы прикованного к столу в самый отличный летний день, и она остановилась у окошка; тень от ее фигуры упала на бумагу, и архитектор приподнял голову.

— Однако же! — сказала панна Аполлония. — Я четыре раза проходила мимо окон и не имела счастья быть замеченной.

Архитектор высунулся немного за окно.

— А я не менее десяти раз стоял на часах, чтоб увидеть вас, — отвечал он.

— Меня? Для чего же это?

— Вы приносите мне немного радости и бросаете улыбку, как милостыню.

— Как вы любезны сегодня!

— Неужели только сегодня?

— Сегодня в особенности! Как же, ведь я получила комплимент — дар, который мне достается очень редко — и от кого же? — от сурового пана Шурмы!

— Зато получаете от других, конечно!

— Например? — спросила панна Аполлония.

— Кажется мне, что в свое время не скупился на них для вас и пан Рожер Скальский.

— Это было дело другое: пану Рожеру казалось, что шутить со мною легко, потому что я беззащитна