Опершись о посох, старейшина покачала головой.

– Я не обладаю такой силой пения, чтобы сдвинуть эту дверь.

Очевидно, Шийя полагала, что у нее такая сила есть.

Хромая, бронзовая женщина приблизилась к двери и подняла ладони, словно изучая невидимые ветры. Затем, опустив руки, она запела. Сначала ее песнь была тихой, подобной легчайшему дуновению ветерка, затем начала крепчать. Никс уловила в ней твердые гармонии древнего основания, сначала возводимого, затем обрушившегося. Размеренный ритм отсчитывал ход столетий. Мотив надежды, легкий, как первые ноты, но гораздо более светлый, попытался сдерживать черную бурю басов – но не выдержал и смолкл. Это была заупокойная мелодия утрат и безвозвратно ушедшего времени, забытого прошлого, разбитых надежд.

Никс поняла.

Это Шийя заявляла о себе, называя свое истинное имя. Стоя на пороге, бронзовая женщина просто сообщала: «Вот я».

Скорбь нарастала, и от Шийи протянулись светящиеся бронзовые нити – тусклые, но все равно прекрасные. Достигнув медной двери, эти нити, в отличие от того, что случилось в тоннеле, были отвергнуты упрямым металлом.

Убрав нити, Шайя запела громче, выпуская их вновь.

И снова встретила отказ.

Бронзовая женщина опустила плечи, выражая отчаяние.

– Ей нужна ваша помощь, – вспомнив другую дверь, повернулась к старейшине Никс. – Как и в тот раз. У нее не хватает сил, чтобы открыть дверь в одиночку.

Кивнув, Шан, стуча посохом, присоединилась к Шийе.

– В чем дело? – склонившись к Никс, шепотом спросил Фрелль.

– Точно не могу сказать, – ответила та.

Шан запела, умело сплетая свою мелодию с пением Шийи. Старейшина не пыталась лидировать – она лишь поддерживала песнь бронзовой женщины, придавая ей дополнительные силы.

Подпитанная помощью, Шийя запела снова, выпуская более толстые, более прочные нити. Никс зачарованно наблюдала за происходящим, уверенная в том, что на этот раз бронзовой женщине будет сопутствовать успех.

Она ошиблась.

Нити из потемневшей от времени бронзы достигли меди и попытались проникнуть сквозь нее – и снова неудачно. Спутанные, они в беспорядке упали на землю и растаяли.

Обернувшись к Никс, Шан подняла руку.

«Нужно еще больше сил».

Никс поняла, что также должна присоединиться. Приблизившись на ватных ногах к Шийе, она встала по другую руку от нее.

Бронзовая женщина продолжала петь вдвоем с Шан. Закрыв глаза, Никс слушала, покачивая головой, чтобы поймать ритм. Она ждала, чтобы и биения ее сердца также его поймали, давая ему окрепнуть в груди, подпитывая каждую ноту, вздымая волну выше.

Даже с закрытыми глазами девушка увидела, как Шийя предприняла новую попытку, вплетая в сверкающие бронзовые нити себя, свое прошлое, свои чаяния. Нити сплелись в сложный узор, выходящий за рамки измерений. Шийя снова обрушила эту красоту на дверь.

Никс ахнула, увидев, как нити в который уже раз растаяли подобно прибойной волне, разбившейся о скалы. Потрясенная неудачей и гибелью такой красоты, девушка отшатнулась назад.

«У нас ничего не получится».

Повиснув на посохе, истощенная и обессиленная, Шан признала то же самое.

– У нас недостаточно сил, чтобы открыть дверь.

Шийя стояла прямо, однако ее песнь постепенно затихла.

– Дело не в этом, – покачав головой, пробормотала Никс.

– Что ты хочешь сказать? – встрепенулся Фрелль.

Никс мысленно представила мощь их пения.

– Дело не в том, что у нас недостаточно сил. Скорее всего, мы просто не можем отпереть замок.

И тут ее осенило.

Она расправила плечи.

«Ну конечно…»

Ее реакция не укрылась от Райфа.

– Никс, в чем дело?

– Кто-то сменил замок, – пробормотала девушка.

Она вспомнила свою борьбу со шлемом серпозуба, оказывавшего ей такое же яростное сопротивление, которое сейчас оказывала Шийе эта дверь. Обратив свое внимание на гладкую медь без единого шва, Никс поняла, что металл двери – не грубый шлем, а нечто гораздо более сложное и устрашающее.

– Что ты хочешь сказать, дитя мое? – выпрямилась Шан. – Ты можешь это исправить?

У Никс участилось дыхание.

«Сама я не смогу».

Сунув руку в карман, девушка достала тонкий, словно бумага, завиток белой коры. Его ей дал Канте после того, как она похоронила Баашалийю. Принц отодрал кору от развесистого стража могилы ее маленького брата, священного для кефра’кай дерева, которое туземцы называли эллай-ша, «дуновение призрака». Никс вспомнила слова Канте. «Если вздумаешь поговорить с теми, кто ушел из жизни, шепни в завиток, затем сожги его в костре, чтобы дым отнес твое послание как можно выше».

Костра не было, но Никс взмолилась о том, чтобы хватило огня у нее в душе. Для того чтобы открыть дверь, ей нужно было собрать всё из времени, проведенного вместе с Баашалийей, причаститься дарами, которые он оставил в ней. А для этого она должна была установить с ним как можно более прочную связь.

Снова закрыв глаза, Никс поднесла завиток коры к губам.

– Маленький брат, услышь меня! – прошептала она, испуская слова из глубины сердца, обращаясь к прошлому у нее внутри, пытаясь оживить его. – Ты мне нужен! Больше чем когда-либо. Пожалуйста, проснись и добавь свое пение к моему, чтобы я смогла позаимствовать твой взор, который мне сейчас так необходим!

Поцеловав завиток, девушка прижала его к губам, чувствуя, как шевелится возрождающаяся связь. Даже несмотря на то что ее маленького брата больше не было в живых, связь с ним оставалась. Никс зажмурилась крепче, стараясь удержать тонкие нити рядом с сердцем. Они были такими нежными и хрупкими – их можно было порвать, просто открыв глаза. Используя кусочек коры, девушка старалась сохранить и укрепить связь. Она чувствовала пальцами грубую текстуру коры, вдыхала ее слабый аромат.

Набрав полную грудь воздуха, Никс запела снова, не подстраиваясь под Шийю, а подражая печальному голосу молодой летучей мыши, брата, который пожертвовал ради нее своей жизнью, который делил с ней материнское молоко и любовь, который не бросил ее.

«Даже сейчас».

Никс тосковала по нему, используя свою скорбь в качестве силы. Она воспроизводила его песнь своим голосом, своим горлом. Никс пела, восхваляя память Баашалийи, его преданность, принесенную им жертву. И постепенно ей открывался его взор.

Баашалийя поделился им с ней, как делал всегда.

Закрыв глаза, Никс смотрела на дверь. Грустная песнь маленького брата отразилась от двери и вернулась к ней, и она явственно разглядела медь, гораздо более отчетливо, чем видела шлем серпозуба. Перестав быть гладкой, медь наполнилась изъянами. Ее древность стала такой же очевидной, как и морщины на лице старика. И все-таки это была лишь поверхность. Но песнь Баашалийи – голос Никс – проникла глубже, показывая погребенные внутри вкрапления и прожилки.