— Ну, мать, ну будет тебе… Хватит, — бормотал ошеломленный Кузьмич.

Он никак не мог связать свою выпивку с телеграммой. Ведь не умер же кто-то там из-за того, что он, Кузьмич, пьет. Наоборот, кто-то родился. Не он же в этом виноват…

— Кто там родился-то, мать? — спросил Кузьмич примирительным голосом. — Что-то я не пойму ничего. Цифры какие-то. — Тут он заметил, что телеграмма послана из Хабаровска, то есть из того места, где служил Сашка. Он сейчас же вспомнил, что Валя — это Сашкина жена, а Алик — не кто иной, как сам Сашка, его родной Санек, переименованный женою в Алика. — А что же это, мать? У них ребеночек родился, а? Так ведь выходит, мать… — И тут он внезапно понял весь тайный и сладостный смысл, заключенный в этой бумажке. — Господи, — плаксивым голосом взмолился он, — мать, у нас же внучок родился. Внучок! Феденька! — Он шмыгнул носом и потер большим пальцем сперва один глаз, потом другой. — Федей назвали… В честь отца… — Тут он уже не смог сдерживать рыданий и как-то страшно с подвыванием захлипал.

Галина Федоровна не выдержала своей позы перед телевизором, бросилась к нему и своими полными руками сдавила его шею. Он с трудом повернул голову, отыскал глазами упавшую на стол телеграмму, не вырываясь из объятий жены, взял ее и стал снова перечитывать через полное плечо Галины Федоровны.

— Ну, ладно, ладно, — приговаривал он, поглаживая свободной рукой жену по вздрагивающей спине. — Чего тут еще написано? Какие-то числа. Слышишь, мать, что-то я не пойму…

— Пить надо меньше, — рыдающим голосом сказала Галина Федоровна, но было понятно, что гроза уже прошла, что она все простила ему за его блаженные горько-сладкие слезы, и эта последняя ее фраза была уже не молнией, а далекой зарницей, что бесшумно и безвредно вспыхивает над зубчатым краем далекого леса. — Пятьдесят — это его рост. Пятьдесят сантиметров, а вес — три пятьсот… Ну, точно все, как у Сашеньки было… — И она снова зарыдала, но уже не от обиды, а от радости и еще, пожалуй, оттого, что все неприятное кончилось и она теперь может спокойно, с наслаждением, по-женски радоваться, то есть плакать.

Кузьмич же, наоборот, был далек от спокойствия. Как только он уяснил для себя всю благоприятную важность этой вести — хмель слетел с него окончательно. В одно мгновенье он сделался прежним Кузьмичом, серьезным и основательным.

— Постой, постой, мать, не торопись, — приговаривал он, мягко высвобождаясь из плена, — тут надо поразмыслить. Вот ведь, черти… — бормотал он, встряхивая телеграммой и отодвигая ее на вытянутую руку. — Ничего толком не написали. Когда родился? Как, что? Самочувствие нормальное… У кого? У внука или у них? Скоро приезжаем. Когда это скоро? Надолго ли? Ведь всего одно слово. Мол, приезжаем в отпуск…

— Это же телеграмма, отец, тут не распишешься… — мягко заметила Галина Федоровна. Простив мужа и тем самым лишившись оснований для агрессивного тона, она снова сделалась привычно послушной и покорной женой. — Наверное, в письме напишут подробности… Это, наверное, Сашенька посылал телеграмму. Хорошо, что хоть такую прислал… Сам знаешь, мужики-то совсем шалеют, когда у них сын родится. — Она с особым удовольствием и затаенной гордостью произнесла слово «мужики».

— Постой, мать, постой, не мельтеши, тут надо все серьезно обдумать… Вспомни-ка, что Саня писал в прошлом письме… Надо же… — Кузьмич снова всхлипнул, — ведь ни словом, что в положении, хотели приятное сделать… Федей назвали…

— Это еще неизвестно, в честь кого, — добродушно усмехнулась Галина Федоровна. — Может, в честь моего отца…

— Это ясно… — строго сказал Кузьмич, — в честь обоих. Это еще умнее. Ты лучше достань последнее письмо, — сказал он, озабоченно сдвигая брови, хотя прекрасно видел, что жена уже открыла заветную шкатулочку, где хранила все весточки от сына.

— Вот, — сказала Галина Федоровна и стала читать: — «Может быть, этой осенью буду поступать в академию, если отпустят… Тогда все увидимся. У нас неохотно отпускают, но меня, я думаю, отпустят. С начальством я уже говорил, оно пока согласно…»

— Дай-ка сюда, — прервал ее Кузьмич и сам, забрав у нее письмо, перечитал нужные строчки. — Так, понятно… — Он присел к столу и забарабанил пальцами по письму. — Летом он приезжает.

— Еще неизвестно, не сглазь… — с суеверным ужасом замахала на него Галина Федоровна, — еще, может, не отпустят или не поступит.

— Сашка не поступит? — прогремел Кузьмич. — Сашка куда хочешь поступит! Я даже и не думаю об этом. Значит, так. Первое — это ремонт. Никого вызывать не будем, сделаю сам. А то они там намажут… Да еще тухлой олифой разведут, Феденька задохнется. Второе — нужно еще одну кровать купить…

— Да ты что, отец, — перебила его Галина Федоровна, — где же она там поместится, в его комнате? Ведь им придется еще детскую кроватку ставить…

— Почему в его комнате? Они будут жить здесь, — непреклонно сказал Кузьмич.

Галина Федоровна облегченно вздохнула. Она боялась, что Кузьмич, несколько консервативный по натуре, не сможет отказаться от своих насиженных, належанных мест в их большой комнате.

— А вторая кровать нужна обязательно. Пока Феденька маленький, они должны спать отдельно. Ей по ночам вставать… то покормить, то еще чего-нибудь. Потом вот что: со шкафом надо подумать. Этот оставим им здесь, а себе возьмем старый из холла.

— Может, одним обойдемся, — несмело предложила Галина Федоровна, — больно тот здоровый.

— Как это одним! — возмутился Кузьмич. — Тут твоя хурда-мурда — и тут же детское? Так по-твоему? «Здоровый»… — передразнил он ее. — А нам с тобой не танцевать там. Отплясали свое, хватит. Теперь о внуке думать надо.

— Много ты надумаешь, если вот так будешь шляться бог знает где… — проворчала в ответ Галина Федоровна, чтоб он все-таки не зарывался. А то ишь ты, раскомандовался, а у самого рыльце в пушку. — Ты хоть где был-то?

Кузьмич замер, как споткнулся. Перед ним встал сегодняшний день. Вспомнился не кусочками, а как-то весь сразу, целиком. А также вспомнились, как что-то далекое, ушедшее, все последние тоскливые, мутные дни. Во рту у него стало сухо и горько. Он взглянул на бутылку, на телеграмму… Потом кинулся на кухню, с треском и бумажным шелестом распахнул еще не распечатанное с зимы окно и крикнул в темноту:

— Дмитрий!

На улице было тихо. Только светилось сквозь нежную пушистую листву несколько окон в доме напротив.

— Дмитрий! Иди сюда.

Под окнами что-то зашуршало, и из кустов отчетливо донесся одинокий приглушенный голос:

— Я сказал, в дом не пойду.

Митька вышел на освещенное место под окном.

— У меня и закусочка с утра приготовлена, — с некоторой обидой сказала Галина