— А ну, подъём! Вставай! — орала она, окатывая их брызгами с метлы, которой только что разметала лужи мочи.

Под её напором и размахом люди садились на полу или вскакивали. Потом потягивались, разминая затёкшие руки. Ну а сидевшим по-прежнему доставались тычки совком и метлой, и они почитали за благо быстрее подняться. Рваные газеты, на которых они лежали, тут же с шелестом сметались в совок. Досталось и сжавшемуся в уголке Цзиньтуну.

— В сторону давай, слепой, что ли? — рявкнула уборщица.

По выработанной за пятнадцать лет лагерной привычке всегда быть начеку, он быстро отскочил, но она уже недовольно указывала на его рюкзак из парусины:

— А это чьё? Убрать!

Он послушно поднял рюкзак со своими пожитками и поставил его обратно, лишь дождавшись, когда она пару раз символически прошлась метлой в его уголке. Затем присел и сам.

Перед ним образовалась куча мусора. Уборщица добавила туда ещё и ушла. Полчища распуганных ею мух покружились в воздухе и уселись снова. С той стороны вокзала, где стояли автобусы, открылось несколько воротец с номером маршрута и пунктом назначения над каждым. За воротцами у ограждений из толстых металлических труб уже стояли желающие прокомпостировать билеты. К тому времени, когда он разглядел, откуда отправляется автобус номер восемьсот тридцать один, следующий до Даланя и агрохозяйства «Цзяолунхэ», там уже стояло немало людей. Кто курил, кто болтал, а кто-то просто сидел на своём багаже. Цзиньтун достал свой билет. Начало регистрации в семь тридцать, а на электронных часах на стене уже восемь десять. Он забеспокоился, даже подумал, не ушёл ли его автобус. Подняв потрёпанный рюкзак, встал в очередь за мужчиной с чёрным кожаным портфелем и безучастным выражением лица и стал исподтишка рассматривать окружающих. Лица казались знакомыми, но ни одного имени он вспомнить не мог. На него, похоже, тоже поглядывали — кто с удивлением, кто с любопытством. Какое-то время он не знал, как быть: хотелось признать в ком-нибудь земляка, но было страшно, что узнают его, и от этих противоречивых чувств ладони стали липкими от пота.

— Товарищ… — заикаясь, обратился он к впередистоящему, — это автобус на Далань?

Тот смерил его взглядом с головы до ног, как это делали в лагере администраторы и политинструкторы. Цзиньтуну стало не по себе, он почувствовал себя муравьём на пышущей жаром сковородке. «Не только в глазах других, но и в своих собственных ты, Шангуань Цзиньтун, как верблюд в стаде овец, — подумал он. — Диковина, каких поискать». Накануне вечером он полюбовался на себя в тусклом зеркале замызганного общественного туалета. Увидел большую, тяжёлую голову, уже с залысинами, всклокоченные вьющиеся волосы — рыжие не рыжие, соломенные не соломенные. Морщинистое лицо, шероховатое, как у жабы, нос красный, будто его защемили, бурая щетина над воспалёнными губами. Под критическим взглядом мужчины он ощутил свою неполноценность, и на пальцах выступил пот, такой же, как на ладонях. Вместо ответа тот указал губами на железную вывеску высоко над воротцами, с надписью из нескольких иероглифов красным лаком в сунском стиле.[186]

Подошла толстушка в белой форме, дочерна измазанной на груди, толкая тележку на четырёх колёсах.

— Пирожки, пирожки! — пищала она по-девчоночьи. — Горячие пирожки с луком и свининой, с пылу с жару! — Здоровое, раскрасневшееся лицо лоснилось, бесчисленные мелкие кудряшки походили на хвостики породистых австралийских овец, которых ему доводилось пасти. Руки словно только что вытащенные из печи булочки, а пальцы — будто снятые с тостера сосиски.

— Почём за цзинь? — спросил какой-то молодец в куртке.

— Никаких «за цзинь», поштучно продаю.

— Ну и почём за штуку?

— Два мао[187]пять фэней.

— Мне десяток.

Она откинула большое покрывало, когда-то белое, а теперь почерневшее, вытащила из пакета, привешенного к тележке, кусок нарезанной старой газеты и завернула в него десять пирожков, достав их металлическими щипцами. Малый рылся в толстой пачке крупных купюр, ища помельче, а стоявшие вокруг следили за его руками.

— Разбогатели за последние два года крестьяне Гаоми! — с завистью произнёс мужчина с кожаным портфелем.

— Что, завидки берут, почтенный Хуан? — Малый в куртке уже набросился на пирожки и говорил с набитым ртом. — Коли так, возвращайтесь домой, выбрасывайте свою железную чашку риса[188]и айда со мной рыбу ловить.

— Деньги вещь такая, — сказал «портфель». — Они как свирепый тигр, что спустился с гор, — кусаются!

— Будет вам, почтенный Хуан, — ехидно произнёс малый. — Кусаются собаки, кошки, зайцы с перепугу, а вот чтобы деньги кусались, не слыхивал.

— Молод ты ещё, что с тобой говорить, не поймёшь, — махнул рукой «портфель».

— Э-э, почтенный Хуан, только не надо возрастом кичиться. Зачем, как говорится, бить себя по лицу, чтобы выглядеть внушительнее, и опрокидывать прилавок, чтобы назвать мясо нечистым. Ведь крестьянам позволили заниматься бизнесом и обогащаться — разве не сама ваша мэр зачитала во всеуслышание официальный документ об этом?

— А ты и рад стараться, приятель, — хмыкнул «портфель». — Компартия свою историю не забудет, так что поостерегись!

— Чего остерегаться-то?

— Ещё одной земельной реформы! — с расстановкой произнёс «портфель».

— Ну и пусть себе проводят реформу, — ответил малый, помолчав. — Всё заработанное я трачу на еду, на выпивку и развлечения, как был у вас чёрной костью, так и остался. Или думаешь, буду таким же дураком, как мой дед? Горбатился как проклятый, чтобы заработать немного, недоедал так, что и по нужде сходить было нечем. А как поднакопил и купил несколько десятков му никудышной земли, тут и реформа подоспела: р-раз — и в помещики записали, ваши на мост потащили, и — бабах! — разлетелась его голова под пулями. Но я вам не дед. Я деньги копить не буду, я их проедать буду. А затеете ещё одну земельную реформу — вот он я, стопроцентный крестьянин-бедняк.

— Сколько дней прошло с тех пор, как с твоего деда ярлык помещика сняли, а, Цзинь Чжуцзы? А ты всё старое поминаешь!

— Ты, Хуан Лянь, ровно та жаба, что колесницу остановить пыталась, — переоцениваешь свои возможности. Ступай лучше домой и удавись! Думаешь, политике государства можно противостоять? По мне, так ничего у тебя не выйдет.

В это время подошёл нищий в драной ватной куртке, подпоясанной красным проводом, и протянул к «портфелю» старую керамическую плошку с несколькими монетами и засаленными мелкими купюрами: