— Тоже мне снежный принц, поганец! — донёсся её негромкий голос. — Столько живых женщин его дожидаются, а он на тебе — с трупом! — Сделав вид, что не слышит, он уставился на пятки впередиидущего. — Приходи, когда всё это закончится, — добавила она, ввергнув его в полное смятение. От этого неуместного заигрывания стало ужасно противно.

Еле ковылявший Сыма Тин споткнулся о кирпич и грохнулся на землю. Хунвэйбины стали пинать его, но он не реагировал. Один коротышка встал ему на спину и подпрыгнул. Раздался странный звук, будто лопнул воздушный шарик, и изо рта Сыма Тина выплеснулось что-то жёлтое. Матушка опустилась на колени и перевернула его лицом вверх:

— Дядюшка, что с тобой?

Сыма Тин чуть приоткрыл помутневшие глаза, взглянул на неё и снова закрыл их, уже навсегда. Хунвейбины отволокли его тело в придорожную канаву, и процессия двинулась дальше.

В плотной толпе зевак двигалась знакомая грациозная фигура. Чёрное вельветовое пальто, на голове платок кофейного цвета, лицо скрыто под большой ослепительно белой марлевой повязкой, видны лишь чёрные глаза и ресницы. «Ша Цзаохуа!» — чуть не вырвалось у него. Она убежала сразу после расстрела старшей сестры, и за прошедшие семь лет лишь однажды до него дошёл слух о воровке, которая прославилась тем, что стащила серёжки у супруги принца Сианука.[177]Тогда Цзиньтун сразу смекнул, что это наверняка дело рук Ша Цзаохуа. За годы разлуки она очень повзрослела. На рынке среди чёрных силуэтов крестьян мелькали и другие фигуры в повязках, с шарфами и платками. Это были первые представители посылаемой в деревню «образованной молодёжи».[178]Даже по сравнению с ними Ша Цзаохуа выглядела нездешней. Теперь она стояла у входа в кооперативный ресторанчик и смотрела в его сторону. Солнце падало ей на лицо, и глаза блестели, как стёклышки. Руки она держала в карманах вельветового пальто. Из-под пальто были видны голубые вельветовые бриджи. «Самые модные, «куриные ноги», — отметил про себя Цзиньтун, когда она подошла ко входу в лавку розничной кооперативной торговли рядом с ресторанчиком. Из дверей ресторанчика выбежал голый по пояс старик и, петляя, метнулся в ряды «уродов и нечисти». За ним выскочили двое мужчин, судя по говору, нездешних. У посиневшего от холода старика толстые ватные штаны были натянуты аж по грудь. Он метался среди процессии в высоких колпаках, закатывая глаза и судорожно стараясь запихнуть в рот блин. Когда преследователи настигли его, он, выронив остаток блина, жалобно заскулил:

— Я есть хочу! Есть хочу!

Глядя на измазанный соплями и слюной кусок, пришлые гадливо скривились. Один поднял его двумя пальцами и осмотрел. Видно было, что ему и съесть противно, и выбросить жалко.

— Ты уж не ешь это, дружище, — сказал один из зевак, — пожалей бедолагу!

Тот швырнул остатки блина старику:

— Вот гад, ети его, сукин сын! Жри! Чтоб тебе подавиться, пёс старый! — Достал мятый носовой платок, вытер руки, и они с приятелем ушли.

Старик отбежал к стене, присел на корточки и стал неторопливо доедать грязный кусок, тщательно прожёвывая и явно наслаждаясь его запахом.

Фигура Ша Цзаохуа по-прежнему мелькала среди толпы, из которой особенно выделялся человек в стёганой ватной спецодежде рабочего-нефтяника и в ушанке из собачьего меха.[179]Манерно зажав в зубах сигарету, он бочком, как краб, проталкивался вперёд, провожаемый завистливыми взглядами, и его глаза со шрамами на веках просто излучали самодовольство. Цзиньтун узнал его. «Человека одежда красит, а коня — сбруя», — вздохнул он. В рабочей форме и ушанке из собачьего меха известный всей деревне лоботряс Фан Шисянь будто преобразился. Для многих вообще была в диковинку такая спецодежда из грубой синей ткани, подбитая ватой. Она топорщилась между стёжками, плотная и, без сомнения, тёплая. За Фан Шисянем кругами ходил смуглый, как обезьянка, подросток. Порванные в шагу ватные штаны, торчащий сзади грязным овечьим хвостиком клок ваты, рваная куртка без пуговиц, не скрывающая коричневый живот, на голове не волосы, а какое-то воронье гнездо. Вдруг он подпрыгнул, сорвал с головы Фан Шисяня ушанку, натянул себе на голову и вертлявой собачонкой прошмыгнул среди толкающихся людей, теснящихся, чтобы согреться. Народ стал толкаться ещё пуще, послышались крики. Фан Шисянь схватился за голову, застыл, не понимая, что произошло, и только потом с воплем погнался за похитителем. Тот бежал совсем даже не быстро, будто нарочно поджидая Фан Шисяня, который с проклятиями ломился сквозь толпу. Его взгляд был устремлён на ушанку, на её блестящий мех. Он налетал на людей, его отталкивали в разные стороны так, что он вертелся юлой. Всем хотелось поглазеть на это зрелище; даже «юные застрельщики» из хунвэйбинов позабыли о классовой борьбе и, предоставив «уродов и нечисть» самим себе, проталкивались поближе. У ворот сталепрокатного цеха коммуны сидели на корточках девицы и торговали жареным арахисом. Это было запрещено, и они были начеку, чтобы в случае чего успеть улизнуть. Стоял морозный двенадцатый месяц по лунному календарю, а над большим прудом неподалёку поднимался пар: цех сбрасывал туда тёмно-красные сточные воды. Добежав до берега, юнец сдёрнул ушанку и зашвырнул аж на середину пруда. Народ застыл от неожиданности, а потом злорадно загудел. Ушанка сразу не утонула и плавала на поверхности.

— Поймаю — шкуру сдеру, щенок! — бушевал Фан Шисянь. Но «щенка» давно и след простыл. Фан Шисянь метался по берегу, не сводя глаз с красавицы ушанки; по щёкам у него текли слёзы.

— Дуй домой за шестом, молодчик, — посоветовал кто-то. — Найдёшь — и бегом назад.

— Пока он шест найдёт, десять таких ушанок утонут, — возразил другой.

Шапка и впрямь стала тонуть.

— Раздевайся, братва, айда ловить, — раздался чей-то голос. — Кто выловит, тому и достанется!

Услыхав такое, Фан Шисянь засуетился. Он быстро скинул новенькую спецодежду, в одних трусах робко ступил в воду, пробуя дно, и погрузился по грудь. Ушанку он в конце концов выловил. Но пока все пялились на пруд, откуда-то стрелой выскочил тот самый юнец, заграбастал одежду и скрылся в проулке. Там мелькнула стройная женская фигура и тут же исчезла. Когда Фан Шисянь с мокрой ушанкой в руках выбрался на берег, его ждали лишь драные башмаки и рваные носки.

— Вещи, где мои вещи! — вскричал он, озираясь по сторонам, и крики тут же перешли в рыдания. До него дошло, что одежду стащили и что фокус с ушанкой лишь часть хитроумной задумки воров, на которую он и попался. — Силы небесные, мне конец! — громко завопил он и, прижав к груди ушанку, бросился в пруд.