И что-то еще все время ускользало от меня – какая-то незавершенная мысль, которую я потерял среди всех событий сегодняшнего вечера, пообещав себе вернуться и подобрать ее потом, а теперь вот никак не мог ее ухватить. Ее хвост показался примерно посреди потока разговора с миссис Бейкер – я смутно помнил, что мысль ассоциировалась именно с миссис Бейкер. Почувствовав облегчение по поводу Элен, я совершенно забыл задать ей какой-то вопрос, уточнить что-то из того, что она мне говорила.

Брокуи, к которым Элен едет в гости, – вот что это было! Я был хорошо знаком с Биллом Брокуи: он учился в моей группе в Йеле. Я вспомнил – и тут же сел в ванной, выпрямившись, как стрела: это Рождество Брокуи проводили не в Чикаго; они уехали в Палм-Бич!

Мокрый, я выпрыгнул из ванной, набросил легкий халат на плечи и побежал к телефону в своей комнате. Меня быстро соединили, но мисс Элен уже отправилась на вокзал.

К счастью, наша машина стояла в гараже, и, пока я, не успев толком вытереться, натягивал на себя одежду, шофер подал ее к двери. Ночь была морозной и сухой, по глубокому жесткому снегу мы очень быстро доехали до вокзала. В начале пути я было засомневался, так ли я все делаю, но, как только в холодной темной мгле замаячило новенькое, ярко освещенное здание вокзала, ко мне вернулась уверенность. Пятьдесят лет моя семья владела участком, на котором было выстроено это здание, и моя безрассудная смелость стала в моих глазах вполне оправданной. Я ни на секунду не забывал, что самонадеянно лезу в очень щекотливое дело, но чувство, что у меня есть прочная опора в прошлом, уверило меня в том, что я готов рискнуть, несмотря на риск выставить себя круглым дураком. Все это дело представлялось мне нехорошим – ужасно нехорошим. У меня исчезла всякая мысль о том, что происходящее не может причинить никому вреда; лишь я находился между Элен и какой-то неведомой всепоглощающей катастрофой, а если не я, оставались лишь полиция и скандал. Я вовсе не моралист, но здесь имелся какой-то иной оттенок, темный и страшный, и мне не хотелось, чтобы Элен пришлось в одиночестве противостоять всему этому.

Из Сент-Пола в Чикаго идут три поезда, и все они отходят с разницей в несколько минут, около половины девятого. Она ехала на барлингтонском, и когда я бежал по вокзалу, то увидел, что вход на перрон закрылся, а фонарь над решеткой погас. Но я был уверен, что она едет в купе с дочерьми Ингерсолов, потому что ее мать упомянула о том, что они брали билеты вместе, так что до завтрашнего утра она, можно сказать, находилась «под колпаком».

Экспресс «Чикаго – Милуоки – Сент-Пол» отходил с перрона на другом конце вокзала. Я успел туда добежать и вскочил в вагон. Но я не учел лишь одного, и этого было достаточно, чтобы я провел полночи без сна. Этот поезд прибывал в Чикаго на десять минут позже того, которым ехала она. У Элен была масса времени, чтобы раствориться в одном из самых больших городов на свете.

В Милуоки я через проводника передал телеграмму домой, и в восемь утра на следующее утро я уже проталкивался сквозь толпу пассажиров, крича, чтобы они убрали с дороги свои сумки, разбросанные по всему проходу, а затем я пулей выскочил из двери вагона, едва не придавив проводника. На мгновение меня оглушили суматоха огромного вокзала, громкие свистки, крики, звонки, клубы пара. Затем я бросился к выходу, чтобы не упустить единственный шанс ее найти.

Я угадал. Она стояла у окошка телеграфа, заполняя бог знает какой ложью бланк с адресом матери, и, когда она увидела меня, на ее лице показались испуг и удивление. И хитрость в глазах! Она лихорадочно обдумывала ситуацию – ей явно хотелось просто уйти по своим делам, сделав вид, что она меня не заметила, но она не могла. В ее жизни я являлся тем, через что было не так-то просто переступить. Поэтому мы молча стояли, глядя друг на друга, и оба думали, что же теперь делать.

– Брокуи во Флориде, – через минуту произнес я.

– Очень любезно с твоей стороны проделать столь дальний путь, чтобы сообщить мне об этом.

– Ну, раз ты теперь об этом знаешь, не лучше ли сразу отправиться в колледж?

– Оставь меня в покое, Эдди, – ответила она.

– Я провожу тебя до Нью-Йорка. Я решил, что тоже вернусь в университет пораньше.

– Оставил бы ты меня в покое!

Ее прелестные глазки сощурились, а на лице появилась звериная строптивость. Она с видимым усилием взяла себя в руки, в глазах снова мелькнула хитрость, затем все исчезло, и на лице засияла веселая, обезоруживающая улыбка, нисколько меня не успокоившая.

– Эдди, глупый ты мальчишка! Неужели ты думаешь, что я не в состоянии сама о себе позаботиться? – Я ничего не ответил. – Мне нужно встретиться с одним человеком, пойми. Я просто хочу с ним сегодня увидеться. У меня в сумочке билет на Восток, поезд уходит в пять вечера. Если не веришь, могу показать.

– Верю.

– Ты этого человека не знаешь, и – если честно – я считаю, что ты ведешь себя невообразимо нагло.

– Я знаю этого человека.

Она снова потеряла контроль. На лице опять показалось это ужасное выражение, и она почти что прорычала:

– Оставь меня в покое!

Я взял у нее бланк телеграммы и написал текст с объяснениями для ее матери. Затем повернулся к Элен и, не церемонясь, сказал:

– Поедем на Восток пятичасовым вместе. Весь день я буду с тобой.

Звук собственного уверенного голоса вселил в меня уверенность, и мне кажется, что на нее это тоже произвело впечатление; как бы там ни было, она – пусть на время – подчинилась и без возражений пошла за мной к кассе покупать билет.

Всегда, когда я пытаюсь собрать воедино фрагменты событий этого дня, у меня в голове возникает сумятица, как будто память не желает с ними расставаться, а сознание никак не хочет выстраивать кусочки в единое целое. Помню солнечное, ветреное утро, как мы ехали в такси, затем зашли в большой универмаг: Элен сказала, что ей нужно что-то купить, а затем попыталась ускользнуть от меня через черный ход. Около часа мне казалось, что за нами по Лейк-Шор-драйв неотступно следует какое-то такси, я пытался его поймать, быстро оборачиваясь или неожиданно уставясь в зеркало заднего вида, но никого так и не увидел, а когда отворачивался, то видел лишь лицо Элен, искаженное грустным принужденным смехом.

Все утро дул промозглый, холодный ветер с озера, но когда мы заехали на обед в «Блэкстоун», за окнами стал падать тихий снег, и мы, как ни в чем не бывало, вдруг стали разговаривать об общих друзьях и других совершенно обычных вещах. Неожиданно она сменила тон; она вдруг стала серьезной и посмотрела прямо мне в глаза, честно и откровенно.

– Эдди, ты мой самый старый друг, – сказала она, – и поэтому тебе не надо объяснять, почему мне можно доверять. Если я дам тебе честное слово, что не опоздаю на пятичасовой, ты отпустишь меня на пару часов?

– Зачем?

– Ну… – она замялась, чуть опустив голову, – мне кажется, у каждого есть право… попрощаться.

– Ты хочешь попрощаться с этим…