– Да, да, – торопливо ответила она. – Всего на пару часов, Эдди, и я даю честное слово, что уеду в этом поезде.

– Ну что ж, думаю, что за пару часов особо дров не наломаешь. Если ты действительно хочешь попрощаться…

В этот момент я неожиданно посмотрел на нее и был награжден столь лицемерным взглядом, что даже вздрогнул. Она хитро поджала губы, глаза вновь превратились в щелочки; в ее лице не осталось ничего, хоть отдаленно напоминавшего о честности и откровенности.

Мы заспорили. Она спорила не очень уверенно, я – жестко, но сдерживаясь. Я не собирался дать себя снова уговорить, поддавшись слабости – ни своей, ни ее; вся атмосфера отдавала каким-то душком зла. Она пыталась настаивать – без всяких разумных аргументов, – что все будет хорошо. Но она была чересчур переполнена всем этим – что бы это ни было – и поэтому не могла придумать никакой правдоподобной истории, так что ей оставалось лишь надеяться, что в моей голове сама собой появится какая-нибудь удобная и все объясняющая логическая цепочка, на которой она и сможет выехать. Отбрасывая каждое мое возражение, она алчно поглядывала на меня, надеясь, что я вот-вот пущусь в высокоморальные рассуждения, которые завершатся обычным слащавым назидательным выводом, что в данном случае будет означать ее свободу. Но наша схватка ее вымотала. Два или три раза она была почти готова расплакаться – а этого мне, конечно, и нужно было, – но надо было еще чуть-чуть надавить, чего у меня никак не выходило. Я уже почти побеждал – почти овладел ее внутренним вниманием, – но затем она вновь ускользнула.

Около четырех я бесцеремонно заставил ее сесть в такси, и мы поехали на вокзал. Снова поднялся пронизывающий ветер, снежинки кололи лицо; на улицах стояли замерзшие, встревоженные и нерадостные люди, ждавшие автобусов и трамваев, слишком тесных, чтобы они все могли туда поместиться. Я старался думать о том, как же нам повезло, что мы сейчас удобно устроимся в вагоне, о нас будут заботиться, но весь теплый и уютный мир, частью которого я чувствовал себя до вчерашнего вечера, внезапно съежился и исчез. С нами следовало что-то, что являлось врагом и полной противоположностью всему этому благополучию; оно наполняло даже такси рядом с нами, даже улицы, которые мы проезжали. Поддавшись панике, я стал думать: не овладело ли это незаметно сознанием Элен? Пассажиры, ожидающие, пока подадут поезд, казались мне далекими, словно из иного мира, но я понимал, что это именно я сам понемногу отделяюсь от них и оставляю их позади.

У меня было место в том же вагоне, что и ее купе. Вагон был старомодным, свет немного тускловат, ковры и обивка хранили дух предшествующих поколений пассажиров. В вагоне ехало еще с полдюжины пассажиров, но никто не произвел на меня никакого особенного впечатления, не считая их общей нереальности, которую я теперь ощущал уже повсюду. Мы вошли в купе Элен, заперли дверь и уселись рядом.

Я вдруг обнял ее и как можно нежнее притянул к себе – так, будто она была маленькой девочкой, которой она и была. Она почти не сопротивлялась, через мгновение сдалась совсем и осталась лежать, напряженная и неподвижная, в моих объятиях.

– Элен, – беспомощно произнес я, – ты просишь, чтобы я тебе доверял. Гораздо лучше, если ты сама станешь доверять мне. Может, ты мне немного расскажешь обо всем и тебе станет легче?

– Я не могу, – очень тихо ответила она, – то есть мне не о чем рассказывать.

– Ты познакомилась с этим человеком в поезде по пути домой и влюбилась, не правда ли?

– Не знаю.

– Расскажи мне, Элен. Ты влюбилась в него?

– Я не знаю. Пожалуйста, отстань от меня.

– Что бы ты ни говорила, – продолжал я, – он каким-то образом завладел тобой. Он пытается тебя использовать; он пытается что-то от тебя получить. Он не любит тебя.

– Какая разница? – слабым голосом возразила она.

– Большая. Вместо того чтобы бороться с этим – чтобы это ни было, – ты пытаешься бороться со мной. А я люблю тебя, Элен. Слышишь меня? Я говорю это тебе только сейчас, но все началось не вчера. Я люблю тебя.

Она посмотрела на меня; на ее нежном лице появилась глумливая усмешка; такое выражение я видел только у пьяных, не желавших, чтобы их увозили домой. Но это было человеческое. Я все-таки достучался до нее – пусть слабо, пусть издалека, но она меня услышала!

– Элен, ответь мне на один вопрос. Он должен ехать этим поездом?

Она молчала; затем, на мгновение позже, чем нужно, она отрицательно помотала головой.

– Будь осторожнее, Элен. Я задам тебе еще один вопрос, и я хочу, чтобы ты очень хорошо подумала, прежде чем ответишь. Мы движемся на Запад – когда этот человек должен сесть в поезд?

– Я не знаю, – сделав над собой усилие, произнесла она.

В этот момент я уже безошибочно знал – будто сам это видел, – что он находится прямо за дверью. Она тоже это знала; кровь отхлынула у нее от лица, потихоньку на нем стала проявляться самая низшая форма животного инстинкта. Я спрятал лицо в ладони и попытался привести свои мысли в порядок.

Должно быть, мы просидели так около часа, не проронив ни слова. Мой мозг машинально фиксировал, как мимо проносились огни Чикаго, затем Инглвуда, затем бесконечных пригородов, а затем огни кончились, и мы двигались сквозь тьму по равнинам Иллинойса. Казалось, поезд сам собой втягивается во мрак; казалось, что мы были одни в пространстве. В дверь постучал проводник и предложил постелить постель, но я сказал, что нам ничего не надо, и он ушел.

Через некоторое время я убедил себя в том, что приближающаяся схватка, которой было не избежать, будет мне вполне по силам, ведь я не окончательно потерял разум и веру в неизбежное торжество справедливости, являющейся неотъемлемым свойством мира людей и вещей. То, что намерения этого типа были криминальными, я считал само собой разумеющимся, однако не было никакой нужды приписывать ему какие-то выдающиеся умственные способности, необходимо присущие области человеческой, или нечеловеческой, деятельности высшего порядка. Я все еще думал, что это человек, и я пытался понять саму сущность его стремлений, что им двигало – что именно билось в нем вместо простого и понятного человеческого сердца? – но думаю, что уже тогда я почти догадался, с чем столкнусь, едва открою дверь.

Элен, кажется, даже не заметила, что я встал. Она сгорбилась в углу, глядя прямо перед собой, словно сквозь прозрачную пленку, сковывавшую движения ее тела и мысли. Я приподнял ее, подложил ей под голову пару подушек и накрыл ее ноги своей шубой. Затем встал на колени, поцеловал ее руки, открыл дверь и вышел в коридор вагона.

Я закрыл за собой дверь и около минуты простоял, опираясь на нее спиной. В вагоне было темно, если не считать ночников, горевших в тамбурах с обоих концов. Не было слышно ни звука – только скрип вагонных сцепок, ровный стук колес и чей-то громкий храп в другом конце вагонного коридора. Через некоторое время я увидел фигуру, стоявшую у бачка с питьевой водой, как раз у курительной комнаты, – на голове котелок, воротник пальто поднят, как будто ему было очень холодно, руки в карманах. Как только я его заметил, он повернулся и вошел в курительную, а я пошел за ним. Он уселся на дальнем конце длинной, обитой кожей скамейки; я занял единственное кресло у двери.