Комвзвода с помощниками (у одного Михальчик, у другого Коник) располагались как бы на нейтральной территории, и оба смотрели в стол — наверно, чтоб не попасть под влияние какого-нибудь взгляда с той или иной стороны.

Вошли Зенон и Литвинов. Не сказать, что брат Анатоля конвоировал старшего сержанта, но он нес оба автомата. Литвинов держался очень свободно, как будто пришел в гости, и Макарка был спокоен: друга не ждет ничего нехорошего, хотя было известно про его «самоволку». Раз он так не боится, значит, обойдется.

Командир смотрел на него непривычным взглядом, Макарка никогда у командира такого взгляда не видел. Не особо злой, не особо подозрительный — другой!

Макарка очень быстро понял, что друган его совсем, однако, не в вольготном и простом положении находится. Царящее за столом молчание, скорее всего, было не от нечего сказать, а от другого: какая-то злость была в каждом, и можно было подумать, все всеми недовольны — и недовольны бывшим перед тем разговором. О чем могли говорить, Макарка догадывался, об этом все говорили, хоть в отряде, хоть в лагере. Последняя бабка шамкала, что «батька» не выдаст, отобьет понаехавшего на железе немца.

Отрядные были не так уверены, курили, переругивались или посмеивались нехорошо, без всякой радости.

Теперь вот сержант Литвинов стоял перед столом, справа Витольд, слева Бобрин с цепким Шукетем.

Где был? Что делал?

Сержант отвечал охотно, даже немного с вызовом. И очень чувствовалось, что недовольство и сомнение за столом растет.

Не долго это все продолжалось.

Потом вдруг Литвинов полез за пазуху, достал оттуда обгорелое письмо и отдал прямо в руки начальнику штаба. Это сильно и резко своротило всем сидящим головы. Хором они глядели теперь на подрагивающие пальцы Бобрина, на вынимание им листка, разворачивание его.

Шукеть лез через плечо: я политрук, мне можно.

Волна болезненного недоумения обежала круг сидящих.

Витольд Ромуальдович стал подниматься.

И дальше случилось непонятное: старший сержант Литвинов сунул руку за пазуху, откуда перед этим добыл письмо, и рука вернулась с пистолетом. Он сделал шаг вправо и, не говоря ни слова, выстрелил Витольду Ромуальдовичу в грудь. Потом в грудь тоже начавшему подниматься Анатолю. Тарас остался сидеть, но и он получил пулю — все в левую верхнюю часть груди, выстрелы были сделаны как под копирку. Последним Литвинов застрелил Яся, тот пытался осесть под стол, и пуля была вбита ему в голову.

Буткевич и Рамазан с помощниками уже успели вскочить, но тут раздался болезненный, но при этом неожиданно резкий и властный голос Бобрина:

— Сидеть!!!

Литвинов в этот момент оборачивался, а Зенон в тот же самый момент выпустил из левой руки мешающий ему «шмайссер» сержанта, передергивал затвор своего ППШ.

— Отставить! — опять не своим голосом крикнул Бобрин.

Но теперь его никто не послушался: выстрелили одновременно и сержант, и Зенон.

8 мая 1945 года. Раннее утро.

К старой кирхе примыкал большой, огороженный каменной стеной двор. Там их всех и поместили. Штаб дивизии располагался в трапезной храма, где на стенах золотой полустершейся краской были нанесены имена всех предыдущих настоятелей и годы их службы.

Британский капитан, командовавший конвоем, отдал честь полковнику Крамаренко и пожал на прощание руку. Он был рад, что удалось избавиться от этой обузы. Вормсдорф, судя по всему, попадет в зону ответственности Красной армии, поэтому пусть сотня коллаборационистов, оказавшаяся в руках британцев на городском вокзале, будет трофеем русских.

Пастор, стоявший в сторонке и с тоской наблюдавший за сценой профессионального прощания представителей союзных армий, был монументом тихой скорби. Полный, седой человек в старой сутане медленно перемещал пальцами черные горошины четок и что-то шептал бесшумными губами.

— Порхневич! — крикнул полковник, все еще глядя вслед укатывающему джипу.

К нему тут же резво подошел молодой младший лейтенант в выцветшей, застиранной, но чистенькой форме. Полковник, не повернув головы, сунул ему сложенные вдоль листы бумаги:

— Список.

— Так точно.

— Давай этим заниматься будешь ты.

Младший лейтенант без всякого азарта заглянул в бумаги:

— А что мне с ними делать?

— А я откуда знаю? Опроси. Я доложу выше. Боевых задач перед нами на сегодня не стоит. Мы поцеловались с товарищем Монтгомери, постоим пока так.

— А чего мне у них спрашивать?

— Ну-у, кто такой, чего, откуда… Не знаю.

— А может, так: особый отдел прибудет — и сдадим?

Полковник потер подбородок:

— Нет, надо как-то… Особый отдел будет… А ты… опроси, Василь.

Младший лейтенант вздохнул.

— Ничего, привыкай. подозреваю, что такой работенки у нас в ближайшее время будет.

Василь Порхневич покосился на зажмурившегося пастора, прикидывая, очевидно, ждать ли от него какой-то помощи. А какой?

Полковник сел в свой «виллис» и махнул водителю: туда!

Младший лейтенант подозвал двух бойцов из группы, что курила на ступеньках у входа в кирху.

— Слушай, Матвеич, — обратился он к одному из них, тому, что постарше, выполнявшему на данный момент обязанности старшины роты. — Ты погляди там, крупы какой-никакой нет? Надо бы им каши сварить.

— Им?

— Сам понимаешь.

— Погляжу. — старшина перевесил свой ППШ на плече стволом вниз.

Василю Порхневичу очень не хотелось разговаривать с этими, что собраны в церковном дворе. Неприятный приказ он получил. И не догадывался, насколько неприятный. Это же целый день со всякой швалью… К тому же список был, естественно, написан по-английски, сиди теперь выворачивай язык.

Нашел комнату — пустую, с решеткой на окошке и распятием на стене. Принесли стол, стул. Велел заводить к нему по одному, сообщал бойцам, назначенным в конвой, фамилию.

Уже после третьего гада стало младшему лейтенанту ясно: работа его лишена всякого смысла. Эти перепуганные, заискивающие или, наоборот, замкнувшиеся люди безбожно врут. Все оказались в своих поганых рядах случайно, судьба запихнула, в казнях и вообще репрессиях — не дай бог, не участвовали. Уже давно осознали, что Гитлер сволочь, да только как удерешь — пуля в спину. Прямо хоть жалей их. Тут были в основном власовцы, все как один канцелярские, по их словам, крысы и оружия в руки не брали. Были украинские националисты, эти и не пытались скрыть, что ненавидят, вернее, пытались, да никак не получалось.

Ничего, сказал себе Василь, приедут настоящие опера, те возьмут их в допросную разработку, их пустой болтовней не накормишь. Чем дальше, тем опрос становился формальнее и быстрее. Перевернув третью страницу, младший лейтенант прочитал очередную фамилию: