– В какой стороне наш дом, как думаешь?

– Точно не знаю, – сказала я, взглянув на затянутое облаками небо.

Шун огляделась по сторонам и почти наугад сказала:

– Идем туда.

– А если так мы забредем глубоко в лес и умрем от голода и жажды?

Она презрительно посмотрела на меня:

– Уж лучше так, чем то, что случится, если нас поймают. Если хочешь вернуться по нашим следам и попроситься обратно – вперед. А я пойду туда.

И она зашагала по лесу. Поколебавшись немного, я двинулась за ней. Идти по ее следам было лишь ненамного легче, чем по нетронутому снегу. Тропа, выбранная Шун, вела прочь от лагеря наемников, она привела нас на холм, потом вниз, и одно время все шло неплохо. Чем дальше, тем круче становился склон и гуще заросли ежевики.

– Внизу ручей, – догадалась я.

– Возможно, – согласилась Шун. – Но сани тут точно не пройдут, да и лошадям, наверное, будет непросто.

Несколько раз спуск становился таким крутым, что мы поскальзывались и падали. Я очень боялась, что мы скатимся в ручей. Но когда мы спустились, оказалось, что ручей очень маленький и почти весь замерз. Мы легко перепрыгнули узкую полоску бегущей воды. Это напомнило мне о жажде, но черпать руками ледяную воду не хотелось, и я опять взяла снега. Шуба была такая тяжелая, что казалось, я несу на себе целую палатку. Снег налипал на подол, добавляя ей веса.

Шун поднималась выше по течению, пока не нашла место, где можно было вскарабкаться на другой склон. В других местах подъем был еще хуже, но и здесь нам пришлось нелегко, да и кусты на этом склоне росли ужасно колючие. Когда мы наконец выбрались из оврага, то обе вспотели. Я расстегнула воротник шубы.

– Как же есть хочется, – сказала я.

– Не говори о еде, – посоветовала Шун.

К тому времени, когда мы поднялись на вершину холма, голод уже грыз меня изнутри так, будто у меня в животе поселилась кошка. Накатили слабость и злость, потом тошнота. Тогда я решила быть как волк. Огляделась вокруг в поисках того, что можно съесть. Лес на холме был вырублен, – возможно, летом тут пасли овец. Ни травинки, ни одной сухой метелки не торчало над снегом, и ничто не укрывало нас от пронизывающего ветра. Наверное, если бы я увидела мышь, то бросилась бы на нее и съела целиком. Но мышей не было, и по щеке у меня поползла глупая слеза. Соль обожгла обветренную кожу.

Это пройдет, – шепнул Волк-Отец.

– Голод пройдет? – удивилась я вслух и чуть не подпрыгнула от удивления, когда ответила Шун:

– Да. Пройдет. Сначала страшно хочется есть. Потом кажется, что тебя вот-вот стошнит, но в животе пусто. Иногда хочется плакать, иногда одолевает злость. Но рано или поздно это проходит. На время.

Я тащилась далеко позади нее. Шун пересекла скалистую вершину и стала спускаться в заросшую лесом лощину. Я зачерпнула снега, чтобы промочить горло. Губы потрескались, я старалась не облизывать их.

– Откуда ты знаешь про голод?

Ее голос звучал почти безучастно:

– Когда я была маленькой и плохо себя вела, дедушка отправлял меня в спальню прямо днем, без ужина. В твоем возрасте мне это казалось самым страшным наказанием на свете, потому что у нас тогда был потрясающий повар. Он на каждый день готовил такие блюда, каких ты на самом богатом пиру не пробовала.

Она тяжело брела по снегу. Склон был крутой, и мы спускались самым коротким путем. Спустившись с холма, Шун не повела меня на штурм следующего, а свернула и пошла понизу.

Я обрадовалась, но не могла не спросить:

– Мы идем в сторону дома?

– Потом пойдем. Сейчас я просто стараюсь уйти как можно дальше от врагов.

Мне хотелось идти назад в Ивовый Лес. Чтобы каждый шаг приближал меня к моей теплой постели и поджаренному хлебу с маслом. Но карабкаться по заснеженным холмам и дальше мне не хотелось совсем, поэтому я послушно брела за Шун. Спустя какое-то время она заговорила снова.

– Но по-настоящему в доме бабушки и дедушки я не голодала. Вот когда они умерли и я стала жить с матерью и ее мужем, мне пришлось голодать целыми днями. Если я делала или говорила что-нибудь, что казалось отчиму неуважительным, он запирал меня в моей комнате. И оставлял. Иногда на несколько дней. Однажды я испугалась, что умру от голода, поэтому на третий день выпрыгнула из окна. Была зима, под окнами намело много снега на кусты. Я заработала множество царапин и синяков и ушибла ногу, потом долго хромала, но выжила. Мать очень переживала тогда. Не из-за меня, а из-за того, что бы сказал ее дружок, если бы я умерла. Или просто сбежала. Она хотела выдать меня замуж. Один женишок был старше моего дедушки, у него слюни текли, и он смотрел на меня, как на последнее пирожное на блюде. А еще был один, который женщинами не интересовался, но готов был жениться на мне, чтобы родители оставили его в покое и не мешали развлекаться с дружками.

Никогда раньше Шун не говорила со мной так много. Она не смотрела на меня, только вперед, и роняла слова в такт шагам. Я помалкивала, а она говорила и говорила – о том, как получала пощечины за дерзость, как младший брат изводил ее щипками и тычками. Так она промучилась больше года. Когда Шун твердо отказалась выходить за обоих женихов, отчим сам начал проявлять к ней интерес: хлопал по попе, когда проходил мимо, нависал, когда она читала, а потом осмелел и стал лапать за грудь. Она пряталась у себя в комнате, запирая дверь на засов.

А потом однажды она получила записку, и незаметно ушла из дома поздно вечером. В нижнем конце сада ее ждала женщина с двумя лошадьми, и они сбежали. Тут Шун вдруг остановилась, тяжело дыша.

– Ты не могла бы немного пойти первой? – попросила она.

И я пошла. Тогда-то я и поняла, как сильно помогала мне Шун с самого рассвета. Я шла более извилистым путем, стараясь держаться возле деревьев и кустов, где снег был не такой глубокий. И все равно эта работа оказалась так тяжела, что пот лил с меня ручьями. Я слишком запыхалась, чтобы говорить, а Шун, похоже, больше нечего было рассказать. Я перебрала в памяти все, что узнала о ней, и пожалела, что она не поделилась своей историей, когда только приехала жить у нас. Если бы я лучше знала ее, то, возможно, смогла бы полюбить. Я так промокла от пота, что когда мы останавливались, чтобы передохнуть, то сразу начинала мерзнуть.

Я продержалась первой меньше, чем Шун, но утешала себя тем, что я меньше ее и мне приходится выше поднимать ноги, ступая по снегу. Да еще и шуба постоянно за что-то цеплялась. Когда я стала ковылять слишком медленно, Шун не вытерпела и снова пошла впереди по расширяющейся лощине. Я отчаянно надеялась, что нам встретится пастушья хижина или хутор. Но ни одной струйки дыма не поднималось вокруг, и только птицы перекликались в лесу. Возможно, овец или другой скот, который пасли тут летом, на зиму перегоняли домой, в хлева.

Тени холмов протянулись к нам, когда солнце поползло вниз по небу, и я поняла, что мы идем на запад. Это значит – к Ивовому Лесу или от него? Я слишком устала, чтобы думать. Вдобавок голод вернулся и вцепился когтями мне в живот и глотку.