Федор через многое перешагнул в своей жизни, от много отшатнулся. Не то время на его долю выпало. Не лип достаток к его дому, когда жил с родителями, высланными сюда еще до войны за какую-то провинность. Говорили, за деда-кулака, но точно до сих пор не знал. Все покрылось забвением. Потом пытал голод. Вскоре один за другим умерли родители. Единственный раз, показалось, пошла его больная судьба на поправку. Когда женился, как-то с пылу-жару, и когда дочка родилась. Да недолго жена с мужем-недотепой мыкалась, у которого деньги меж пальцев, как песок, просачивались. Подхватила дочь, чемодан с вещичками – да прямиком в город, искать другой жизни, слаще, чем эта.

Федор сидит за столом и в проем двери в горницу видит ввинченное в потолок кованое кольцо под зыбку, покрытое толстым слоем потемневшей известки. Вывернуть бы его за ненадобностью, отслужило, да жалко. Мальчишеской мечты жалко. Мальцом воображал, что настанет день и какая-то добрая сила поднимет за кольцо дом, перенесет вместе с родителями куда-нибудь далеко, где все вместе они будут жить лучше, добрее и счастливее. Так и прождал…

Мысли Федора бредут, не в силах вырваться за очерченный круг. Кто так распорядился, что досталось ему счастья всего с мизинец? Но если есть оно на земле, для каждого человека приготовлено, значит, и его доля не маленькой была? А если было счастье, не может же оно исчезнуть без следа, улетучиться сквозь дыру в небе в космос. Значит, никуда оно не ушло, не растворилось в пустоте и обязательно должно достаться кому-то другому. И Федору верится сейчас, что обязательно достанется оно дочурке. С этой верой к нему приходит облегчение. Он светлеет лицом, промокает рукавом повлажневшие глаза, освобождено смотрит вокруг.

Дочь – единственный человек, к которому всегда стремится его одинокое сердце. Другому было бы горько узнать, что жена его вскорости вновь замуж вышла, и как будто удачно. А он порадовался этому известию, справедливо рассудив, что пока взрослые будут собой заниматься, дочка его сможет сюда, в поселок, к родственникам приезжать, а значит, и к нему.

Он как-то упросил одну из родственниц высказать в письме просьбу, а потом съездить и привезти дочку. С месяц вкалывал на разных работах без выходных, зарабатывал ей денег на поездку. С тех пор почти каждый год навещала его дочка Настя и хоть недолго гостила, не у него жила, а сердце очень радовала. К ее приезду Федор наводил в избе капитальный порядок. Белил, красил, полы выскребал, просил соседку сшить белые занавески на окна. В такие дни оживал Федор – пока топали ножки Настеньки по поселку, и мысли не возникало, как себя занять, куда душевные силы приложить. Без остатка отдавал дочке. Вот только выросло его счастье, повзрослело и не навещает в последнее время.

– Теперь одна рысь Машка у меня и осталась, более никого, – охолонул он себя беспощадными словами и в последний раз думает, где бы достать ему в эту неудобную пору выпивку. Думает он долго, не желая смириться с распахнутой бездной одиночества.

Пришла промозглая осень. Начался сезон штормов. Прошлой ночью разыгрался первый и отозвался сумятицей в душе. Дальше, знает Федор, будет хуже. Стар стал и чуток на погоду. Голова еще побаливает, но не так, чтобы очень. Терпимо. В окно дышит холодом беспросветная ночь, и он захлопывает створки, выключает свет, на ощупь идет в горницу, валится поверх одеяла на кровать. Но засыпает сразу, едва коснувшись головой подушки. Во сне Федор часто вскидывается, приподнимается на локтях, громко бормочет и иногда явственно пересказывает дневные события и разговоры.

3

Робкому солнцу и вовсе не пробиться сквозь черные одеяла, занавесившие окна в горнице. Оттого Федора будит не яркий утренний свет, а металлический стук щеколды во дворе. В сенях раздаются торопливые шаги. И кого это в такую рань принесло? Федор вскакивает и, не спеша, заспанный и помятый, выходит на кухню. У порога стоит сосед Иннокентий, смолит папиросу и весело скалит прокуренные зубы:

– Морду бы сполоснул, смотреть жутко, так в ухо и вцепишься.

– Да ладно тебе, – отмахивается Федор, – успею еще, какие наши годы.

Один вид всем довольного соседа поднимает у него настроение: раз пришел, значит, по делу, значит, кому-то он еще нужен. Федор черпает ковшиком из ведра, наливает чайник и ставит его на электроплитку.

Сквозь оконное стекло в кухню льется призрачный солнечный свет, освещает неприбранный, заляпанный стол, давно не мытый пол, печку в черных дождевых подтеках сажи из-под вьюшки. Федор гремит в углу умывальником и не обращает внимания на такие мелочи жизни. Умывшись, распахивает окно, высовывается по пояс и ничего нового там не видит: пустой огород, у забора ржавеет моторная лодка, за забором – крыши домов, над крышами видны далекие верхушки синих хребтов, над ними клубятся тучи.

– Стаканы бы, что ли, ополоснул, – ворчит сосед Кеша, устраиваясь на табурете.

– Вот пристал, – лениво бормочет Федор и вдруг обращает внимание на оттопыренный карман соседа.

– Во дела! Кеша, да ты не один! Сельсовет у тебя и по воскресеньям работает, – стучит он пальцем себе по лбу и начинает оживленно двигаться по кухне.

Сон слетает с него, как шелуха с пересохшей луковицы. Он возбужденно суетится, льет теплую воду из чайника в большую миску, споласкивает стаканы, вытирает полотенцем, с готовностью ставит на стол. Спохватывается и той же тряпкой смахивает за подоконник табачные и хлебные крошки, другой мусор. Все это занимает у него не больше трех минут – стол готов. Последнее неуверенное движение он делает у шкафа и виновато разводит руками. В них две луковицы – извини, закусить больше нечем.

Сосед Кеша извлекает бутылку белой, ставит на стол и важно лезет в другой бездонный карман, выкладывая поочередно: пару вареных яиц, пожелтевший шматок сала, горбушку хлеба. И подмигивает Федору.

– Ну ты даешь, Кеша, – с уважением и чуть виновато говорит он и тут же забывает о своем восхищении предусмотрительностью соседа. В голосе звенит другое нетерпение. – И как ты в такую рань от своей ушел? – тут Федор осекается, круглит глаз в веселом ужасе. – Неужто не укараулила?

– А я задворками, задворками, – смеется вполне счастливый от своей воскресной выходки Кеша и откупоривает бутылку.

Федор выпивает, ждет, когда отмякнет душа, и припоминает:

– Постой, Кеха, так ты в городе должен быть?

– Враз обернулся. Удачно с мешком рыбы проскочил, ни один пост не зацепил. В городе омуля вмиг расхватали. Ты же меня знаешь – на месте стоять не буду. Налетай, расхватывай! Да и голодный нынче город, цену не спрашивает. Старушки разве…

– Ловко, – поддакивает Федор, довольный завтраком, ни с того ни с сего расщедрившегося соседа.

– Обратно уже по темну возвращался, торопился на паром поспеть. Гляжу, пост у моста. Шерстят каждого встречного. Какую-то белую «Волгу» прихватили, потрошат троих парней. Сразу видать городские, без царя в голове. Полный багажник набили омулем. Кто ж так рыбу прячет? Да к тому же пьяные. Милиция и раскрутила их на полную катушку. Я тормознул, полюбопытствовал. Крепко вляпались, нынче ведь штраф крутой – по червонцу за хвост. Съездили за рыбкой, называется.