Федор молчит, в голове тукают тяжелые молоточки и вспоминается вчерашний невеселый день. Он задумчиво жует прогорклое сало, с хрустом разгрызает луковицу и спрашивает без всякого интереса:

– Трое, говоришь? В кепочках? Шустрые такие?

– Знакомые, что ли? – любопытствует Кеша.

– Виделись, – скупо отвечает Федор, не испытывая никаких чувств.

Ум его быстро трезвеет. Федор отодвигает стакан маленько от себя, смотрит на Кешу твердым прояснившимся взглядом и решительно спрашивает:

– Ты вроде по делу ко мне. Мы с тобой на днях о чем-то договаривались. Из башки выскочило, не упомню, о чем. После вчерашнего голова дырявая.

Приходит черед смутиться Иннокентию.

– Так ты ж обещал мне сегодня площадку во дворе забетонировать. Я уж весь материал приготовил, намешать осталось. В этом ты лучше меня соображаешь. Там делов-то всего на полдня. Сам знаешь, радикулит проклятый замучил. Лихорадка разбей эту рыбалку, все равно весь омуль не выловишь, всех денег не заработаешь.

– А-а, – тянет Федор и облегченно вздыхает – дело не бог весть какое, остроты мозгов не требующее, хотя попотеть придется. – Это я в один момент сделаю, – и ненароком берется за стакан.

Теперь, когда все обговорено, неловкость стерта, бутылка стремительно опорожняется и сосед уходит готовить двор. У Федора есть еще полчаса, чтобы бездумно и расслабленно посидеть за столом. Невидящими глазами смотрит он на огород, равнодушно отмечает, что так и не посадил нынче ни куста картошки, и упрямо заявляет: «Ну и черт с ней, с голоду не помру». Потом переводит глаза на лодку, приваленную к забору, и добавляет: «А эту на металлолом пионерам отдам». Дальше, над скалистыми хребтами, крутятся тучи, но с ними Федор ничего поделать не может.

Тягостный вечер вспоминается, как дурной сон, остатки которого еще не выветрились. Но как ни странно, ночь очистила место в душе для чего-то хорошего, но это еще поискать нужно и себе взять.

Федору лень идти ладить соседу двор, что-то удерживает его от работы, и он думает, что это – воскресенье. Но и сидеть так, без маломальского дела, не может. Поднимается, наливает в стакан крепкого чаю, пьет, обжигаясь, и отмечает очевидное: на деляне не был вот уже три дня, не считая выходного, давно свою лесную кошку не видел и вроде обещал себе больше не пить. Совестно и тревожно щекочет в груди, но не так, как вчера вечером. Федор решительно отставляет пустой стакан, снимает с гвоздя потрепанную кепку и выходит за дверь с мыслью, что вот не удержался спросонья, неладно день начал. Теперь каким-то делом надо успокоить смятенную душу.

Во дворе по-осеннему свежо, пахнет морем и последними запахами увядшей травы. Над крышами соседних домов густо вьются горластые чайки, и Федор мимоходом определяет, кто из мужиков с каким уловом вернулся, засекает и откладывает про запас – авось пригодится.

И когда он так неторопливо идет по двору, поглядывая на небо, вспоминается ему, что за бетонную работу Кеша посулил выставить еще одну бутылку белой. А она у него наверняка не одна, раз вчера удачно в город съездил. Федор широко улыбается себе.

В последний раз дождь окропил степную землю на Троицу, и с тех пор высохло, выцвело небо, ни капли не уронило. Спозаранку из-за лысой покатой горы взмоет ввысь огненным китайским драконом солнце, нависнет над деревней и раскалится добела. Серебристые ковыли и те никнут под палящими лучами. Людям не в диковину такая сухмень, привычны к знойному лету, но к концу июля возроптали и самые терпеливые. За что наказанье Господне? Чахнет картошка, выгорают сенокосы, на тощие хлеба глазам смотреть больно. Речушка за околицей едва перекатывается по камням – до запруды, устроенной ребятней в зарослях краснотала. А ниже и вовсе пересохла, неживая вода едва проблескивает в глубоких ямах. Всему живому в опаленной жарой степи и она – отрада. Всяк к ней, спасительной, нынче стремится: и птица летучая, и зверь бегучий, и гад ползучий. Одна речка оживляет безбрежное волнистое полотно: каменистые, поблекшие маньчжурские сопки плавно перетекают в широкие распадки, усеянные соляными разводами высохших озер. Стеклянное марево зыбко дрожит, колышется над очерствелой землей – что на недалекую чужбину, что на родную сторонку.

В деревне дом Шишмаревых из всех других выделяется – на косогоре стоит и собой улицу замыкает. Видное и ладное место подыскали ему хозяева. Весной хлынут талые воды по склонам, а дому как с гуся вода, только плетень и подмоют. А на великую сушь – колодец есть, большая в этих местах редкость. Видать, в том месте изглуби пробивается на поверхность чистый ключик. Но напоить досыта может лишь одну семью. На еду его воды Шишмаревым хватает, а на огород, на баню и другие какие нужды пользуются привозной, взятой с водокачки: жесткой и безвкусной.

Хорош дом. Три окна, обряженные резными наличниками, смотрят сквозь черемуховый лист на улицу. Всю деревенскую жизнь видят, а свою скрывают. Василию Шишмареву, хозяину, он от отца достался, а тому – от родителя, посланного сюда утвердить казачье поселение. Век отстоял и еще на один хватит. Крепки серебрового цвета бревна, прокаленные солнцем и морозом. Каким его дед срубил, таким дом и остался. Всего и отличия, что года три назад поменял Василий покоробившееся лиственничное дранье на шифер. До сих пор не может привыкнуть к новой крыше, ненадежной кажется.

У крепких высоких ворот прилажена чуть сбоку скамейка с резной спинкой – причуда хозяина. Да вот только сидеть на ней стало некому. А бывало приходилось табуретки выносить, как соберутся вечерком бабы – посудачить, мужики – покурить. Очень уж приятный вид открывается отсюда, с косогора, на родную деревню. Ничем не стесненному глазу легко и просторно окидывать ее всю разом. Нынче лишь маленький лысый пятачок у скамьи сохранился, затянула все кругом гусиная трава, раньше вытаптываемая множеством ног. Теперь редко кто мимо палисада проходит, да и то с оглядкой. Беда подселилась к Шишмаревым.

В полдень катит по пыльной улице на черном велосипеде почтальонка Катерина, то к одному, то к другому подворью подвернет, не слезая с седелки, сунет в ящик газетку иль конверт, оттолкнется рукой от забора и дальше катит. До косогора доехав, уронила велосипед на обочине, сбросила похудевшую сумку и торопко побежала вверх по тропинке. Крепко запертым воротам поклонилась, изловчилась было быстро сунуть почту в щель, проделанной в толстой доске, а они, возьми, и распахнись. Из внезапно возникшей пустоты надвинулось на Катерину бескровное искаженное лицо: корежатся сохлые губы, плавятся в безумном огне зрачки, отливает могильной синевой переносица. Батюшки светы! Хозяйская дочь! Отпрянула от нее Катерина да увернуться не успела. Коршуном метнулась к ней полоумная, вцепилась судорожными пальцами в плечо – затрещала по шву тонкая блузка. Полетела в пыль смятая газета.

– Отстань! – подрезанно вскрикнула Катерина и едва успела прикрыть ладонью глаза.

Полоумная вжала ее в палисадник, спиной на заостренные штакетины, хлещет свободной рукой наотмашь. Белугой ревет Катерина, вырывается, а поделать ничего не может – безумная сила навалилась на нее. Страх оковал тело, в глазах все смешалось. Уж и не уворачивается от ударов.