В статье 2-й договора о ненападении, заключенного между СССР и Китаем 21 августа 1937 г. в г. Нанкине, сказано:

«Если одна из Высоких Договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны одной или нескольких третьих держав, другая Высокая Договаривающаяся сторона обязуется не оказывать ни прямо, ни косвенно помощи такой третьей и третьим державам в продолжении всякого конфликта, а равно воздержаться от всяких действий или соглашений, которые могли бы быть использованы нападающим или нападающими к невыгоде стороны, подвергшейся нападению.

В развитие этой статьи при подписании договора о ненападении уполномоченные СССР и Китая обменялись следующей устной , строго конфиденцальной декларацией:

«Устная декларация, строго конфиденцальная и никогда не подлежащая оглашению, ни официально, ни неофициально:

При подписании сегодня договора о ненападении уполномоченный СССР заявляет от имени своего правительства, что СССР не заключит какого-либо договора о ненападении с Японией до времени, пока нормальные отношения Китайской Республики и Японии не будут формально восстановлены .

Из вышеприведенных документов видно, что СССР взял на себя обязательство не заключать с Японией договора о ненападении на время войны Китая с Японией».[608]

Секретные протоколы, будоражащие умы общественности, придумали не Молотов с Риббентропом летом тридцать девятого! Под будущий пакт с Японией была заложена мощная мина, о которой в Токио, разумеется, не знали. На момент заключения договора с Чан Кайши это, пожалуй, было оправдано, но за три с половиной года ситуация изменилась. Но Сталин и Молотов решили не отступать от декларации, что диктовало едиственный возможный выход: подписать пакт о нейтралитете.

23 марта Мацуока прибыл в Москву. Как и Риббентропа, его встречал замнаркома – на сей раз Лозовский. По протоколу Молотов мог не встречать министров, т.к. был одновременно главой правительства. В то время японские министры иностранных дел редко покидали страну, поручая ведение заграничных переговоров послам или специальным уполномоченным. Поэтому визит такого уровня, конечно, был событием.

Как и просил Мацуока, газетные сообщения о его визите были краткими и подчеркивали, что он находится в СССР проездом. На следующий день он встретился с Молотовым и Сталиным. Восемь лет назад, проезжая Москву по пути в Женеву, Мацуока уже пытался «пробиться» к вождю. Предмета для делового разговора у него не было, да и ранг визитера был не столь велик, поэтому его не приняли. Пришлось издали посмотреть на Сталина, стоявшего на трибуне Мавзолея во время демонстрации 7 ноября, и довольствоваться разговором с Литвиновым. Мацуока стремился в Кремль из соображений личного престижа: в 1932 г. потому, что намеревался из администратора стать самостоятельным политиком; в 1941 г. потому, что всерьез примеривался к креслу премьера и «набирал очки» в глазах радикалов, для чего встречи с диктаторами – Сталиным, Гитлером и Муссолини – были просто необходимы. Так что им двигали не только государственные интересы.

После обмена положенными приветствиями Мацуока, «разъясняя цели своей поездки в Европу, говорит, что идея посещения Берлина и Рима у него возникла в связи с заключением пакта трех держав и в целях обмена мнениями с руководителями Германии и Италии… Личного контакта между руководителями государств, заключивших тройственный пакт, не было . Обмен мнений происходил только по телеграммам, что не могло заменить личного контакта… Мацуока добавил, что он знаком только с Муссолини и Чиано, а с Гитлером и Риббентропом до сих пор лично не встречался… Отношения с СССР для Японии также являются важными, и свою нынешнюю поездку в Берлин и Рим он хочет использовать для встречи с руководителями Советского Союза».[609]

«После этого Мацуока переходит к японо-советским отношениям. Он говорит, что убежден в том, что японо-советские отношения должны быть улучшены, и добавляет, что об улучшении он заботился еще лет 30 тому назад, будучи своего рода начальником генштаба графа Гото и разделяя взгляды последнего на установление хороших отношений между Россией и Японией». О конкретных вещах он предложил поговорить по возвращении из Берлина. Молотов согласился. Еще немного любезностей: Мацуока похвалил Сметанина, Молотов – Татэкава. Присутствовавшему здесь же японскому послу это было, несомненно, приятно.

Мацуока напомнил о встрече со Сталиным. Молотов позвонил вождю. Тот пришел через 10 минут, и беседа продолжилась. Разговорчивый министр стал снова рассказывать о своих трудах по улучшению двусторонних отношений, прочитал хозяевам лекцию о господствующем в Японии «моральном коммунизме» (подозреваю, что Сталин и Молотов усердно прятали улыбки), но под конец все-таки заговорил о деле – о войне в Китае. «Япония ведет войну не с китайским народом, а с англосаксами, т.е. с Англией и Америкой. Япония, продолжает Мацуока, ведет войну с капитализмом и индивидуализмом, а Чан Кайши является слугой англосаксонских капиталистов. Поэтому японо-китайский конфликт нужно рассматривать именно под таким углом зрения… Без уничтожения англосаксонской идеологии нельзя будет создать нового порядка, не считаясь при этом с мелкими интересами».

Сталин заметил, что «какова бы ни была идеология в Японии или даже в СССР, это не может помешать практическому сближению двух государств, если имеется взаимное желание обеих сторон». Аргумент знакомый – и некогда столь любимый Риббентропом. «Что же касается англосаксов, говорит т. Сталин, то русские никогда не были их друзьями, и теперь, пожалуй, не очень хотят с ними дружить».

Под конец разговора Сталин и Молотов попросили передать поклон Риббентропу. В общем, расстались почти друзьями.

Несмотря на краткость пребывания в Москве, Мацуока успел принять послов стран «оси», явившихся с протокольными визитами, и даже пообщаться с американским послом Штейнгардтом. Впрочем, с ним он о враждебности японцев и англосаксов не говорил…

26 марта Мацуока прибыл в Берлин. Принимали его «по первому классу», со всей торжественностью и тщательно организованным народным ликованием по пути следования кортежа. На вокзале поезд остановился так, что выход салон-вагона точно совпал с красной ковровой дорожкой на перроне (Шмидт красочно описал отработку этого действа). Низкорослый и щуплый министр терялся на фоне внушительных фигур Риббентропа, Геринга и особенно двухметрового шефа протокола Дернберга (по комплекции гостю идеально подошел бы только доктор Геббельс), а также пространств Имперской канцелярии и еще более помпезной резиденции Геринга Каринхалле. Но его энергия и разговорчивость сразу же привлекли всеобщее внимание.