– Лиза считает, пора публиковать, но у меня пока нет чувства завершенности. Я слишком много отдал игрушке сил и времени, чтобы на финише пороть горячку.

* * *

Ося так устал, что видел окружающий мир сквозь бледную дрожащую пелену в черно-белом цвете. Ему хотелось, во-первых, выспаться, во-вторых, чтобы настоящее поскорее стало прошлым и превратилось в кадры кинохроники.

Взрывы, грохот зениток, руины, трупы, колонны пленных. Асы люфтваффе на бреющем полете расстреливают беженцев. «Мессер» садится прямо на площадь Конкорд. Офицеры вермахта крепят немецкий флаг к верхушке Эйфелевой башни. Фюрер в сопровождении свиты прогуливается у Гранд-Опера. По Елисейским Полям маршируют шеренги солдат вермахта и СС. Гарцует конница. Фюрер принимает парад. Угрюмые растерянные лица зрителей-парижан.

Ося стоял в группе журналистов, снимал главный, долгожданный триумф Гитлера. Местом действия фюрер выбрал Компьенский лес, вагон маршала Фоша, в котором 11 ноября 1918 года было подписано перемирие между Германией и Францией.

Мемориальный вагон хранился в музее. Немецким саперам пришлось разобрать стену, чтобы вытащить его и поставить на рельсы, посреди поляны, на то самое место, где двадцать два года назад маршал Фош диктовал побежденным немцам свои условия.

Был яркий солнечный день, поляна выглядела живописно, ее окружали могучие вязы, дубы и сосны. Гитлер прибыл на своем огромном «Мерседесе», в компании Гесса, Риббентропа, Браухича, Кейтеля, Редера и Геринга. Процессия остановилась у монумента, воздвигнутого в честь победы союзников в Первой мировой. Верхнюю часть скульптурной композиции задрапировали нацистскими флагами. Надпись, выбитая на гранитном блоке, осталась открытой. «Здесь 11 ноября 1918 года была сломлена преступная гордыня германской империи, побежденной свободными народами, которые она пыталась поработить».

Гитлер широко расставил ноги в сверкающих сапогах, сплел руки внизу живота. Риббентроп склонился к нему, что-то зашептал на ухо, вероятно, перевел надпись с французского. Геринг стоял рядом, выпятив необъятное брюхо, поигрывал своим маршальским жезлом.

Когда процедура подписания закончилась, Гитлер на поляне возле вагона отбил нечто вроде чечетки, показал, как он топчет Францию, с грацией лавочника, вывалившегося из пивной. В группе журналистов слышались нервные смешки.

Через три дня по приказу Гитлера монумент был взорван, вагон сожжен.

Ося встретился с Тибо в маленькой альпийской деревне Айроло на итальянско-швейцарской границе. Бельгиец заметно похудел, морщины стали резче, наружные уголки глаз опустились, и даже когда он улыбался, лицо оставалось печальным.

Они гуляли по берегу небольшого зеркального озера. В розово-золотых бликах закатного солнца плавал белый лебедь. Вечер был теплый и тихий. Тибо тяжело дышал, на ходу обмахивался шляпой, говорил глухим, слегка простуженным голосом:

– Я успел вывезти из Брюсселя семью, но опоздал с ураном, три с половиной тысячи тонн урановых соединений в руках немцев. Никогда себе не прощу.

– Рене, разве кто-нибудь мог предвидеть, что все произойдет так быстро?

– Дата нападения была известна. Уже год идет война, а мы до сих пор не проснулись, нам по-прежнему снится, что Гитлер воюет против евреев и коммунистов. Предав Польшу, французы предали самих себя. Год назад французская армия превосходила немецкую по численности и вооружению. Был отличный шанс атаковать, помочь полякам. Гитлер не продержался бы и двух месяцев.

– Но это означало бы вступление в войну еще и с Советами, – заметил Ося.

– Нет, Джованни. – Тибо слабо помотал головой. – Сталин поджал бы хвост. В Польшу он ввел войска, когда уже никакого сопротивления быть не могло.

– Муссолини оказался решительней. – Ося усмехнулся. – Капитуляции не дождался, ударил в спину Франции так же, как Сталин в спину Польши, но при этом честно объявил войну, а не назвал свое вторжение братской помощью.

Они сели на скамейку. Ося снял темные очки. Можно было смотреть на солнце не щурясь. Оно стало оранжевым и медленно погружалось в зеленые волны холмов у горизонта.

– Рене, есть хорошая новость – меня переводят в Берлин, в пресс-центр посольства.

– Да что вы! – Тибо оживился. – Как вам это удалось?

– Синьора Чиано влюбилась в мою кинохронику и потребовала, чтобы после Франции я снимал воздушные бои над Ла-Маншем. Я не возражал, но вмешался синьор Чиано: «Дорогая, это уж слишком! Я не могу подвергать такому риску моих лучших сотрудников». Чиано бесится, когда Эдда лезет в кадровые вопросы, но вынужден скрывать свои эмоции. Зять дуче – профессия тяжелая. Он хотел оставить меня в Риме, я осторожно повернул разговор к Берлину. В посольстве не хватает толковых инициативных людей. Чиано сразу ухватился за эту идею. Если бы я остался в Риме и мозолил Эдде глаза, она бы продолжала настаивать на своем, не потому, что моя кинохроника так уж хороша, а просто из упрямства.

Лебедь плыл вдоль берега, иногда останавливался, выгибал шею, почесывал клювом хвост и спину между крыльями. Белое оперение сияло, будто излучало чистый ангельский свет. Чем дольше Ося смотрел на птицу, тем ярче становились краски. Он удивился, что все еще способен видеть красоту.

Тибо вытирал лицо платком и говорил с одышкой:

– Да, агент Феличита в Берлине – огромная удача, особенно сейчас. С радостью сообщу руководству, надо как следует обдумать детали. А у меня тоже приятная новость. – Он убрал платок, пожал Осе руку и торжественно произнес: – «Сестра» благодарит вас за тяжелую воду. Господин премьер-министр просил передать вам личную свою признательность.

– Спасибо, Рене, я рад, что мистер Черчилль больше не считает урановую тему ерундой и немецкой уткой. Если бы еще удалось вывезти циклотрон и профессора Жолио Кюри…

– Это было не в ваших силах, вы приняли верное решение. Жолио позаботится, чтобы циклотрон как можно дольше оставался в нерабочем состоянии.

– То, что Жолио не уехал, полнейшее безумие, его могут отправить в лагерь.

– Не посмеют, – отрезал Тибо и тихо добавил: – Хотя черт их знает.

– Я мало знаком с Жолио, но у меня сложилось впечатление, что настроен он весьма решительно. Ни на какие компромиссы с немцами не пойдет.

– Так же, как и Нильс Бор, – кивнул Тибо, – его уговаривали удрать из Копенгагена, но он остался и теперь помогает в организации подполья.

– Наверняка немцы попытаются привлечь их обоих к проекту. – Ося достал сигарету. – Кроме практической пользы, участие Жолио и Бора стало бы для Далема моральным оправданием.

Бельгиец захихикал.

– Что смешного, Рене?

– Представляю лицо Бора, если Гейзенберг обратится к нему с подобным предложением.

– Ну, примерно как лицо Черчилля, когда Гитлер твердит о перемирии. – Ося чиркнул спичкой, затянулся и подумал: