Мотором тандема в 50-60-е гг. был Аркадий. Борис стал более активен в конце 70-х гг. Это влияло на идеологический подтекст произведений Стругацких. Аркадий до конца жизни оставался неортодоксальным коммунистом, а Борис был более склонен к либеральным идеям. Для 60-70-х гг. такой синтез был оптимален для идейного поиска.

Борис вспоминает: «Это было время, когда мы искренне верили в коммунизм как высшую и совершеннейшую стадию развития человеческого общества. Нас, правда, смущало, что в трудах классиков марксизма-ленинизма по поводу этого важнейшего этапа, по поводу фактически ЦЕЛИ ВСЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ сказано так мало, так скупо и так… неубедительно…»[1119]

Борис говорит о своих с братом коммунистических взглядах в прошедшем времени. Г. Прашкевич поправляет: «незадолго до смерти Аркадий Натанович говорил мне с горечью, что все-таки более красивой идеи, чем коммунизм, люди до сих пор не придумали»[1120].

Сначала братья стремились конкретизировать то, что оказалось не прописано «классиками». Если «Страну багровых туч» упрекали за технологизм, то затем Стругацких больше интересовали социальные отношения и психология. А технологические решения можно не предъявлять (что братья позволяют себе, начиная с «Попытки к бегству»[1121]).

Будущее Стругацких принципиально не идеально, и живут в нем люди, очень похожие на нас. Братья разместились между советской реальностью и утопией, в некотором предбаннике коммунизма, и с этой удобной позиции принялись разглядывать и проблемы, встающие на пути в будущее, и препятствия, которые ростки будущего встречают в настоящем, и нестыковки в самом идеале, которые могут крыться в деталях.

Будничность будущего у Стругацких делает их классиками социалистического реализма. Произведения Стругацких подкупали своей фантастической занимательностью, необычностью ситуаций и, как писал Аркадий Борису, «строжайшим реализмом в поступках и проведении героев»[1122]. Таков и должен быть социалистический реализм. Коммунизм у них реален и потому не идеален.

«Мы населили этот воображаемый мир людьми, которые существуют реально, сейчас, которых мы знаем и любим, — пишут Стругацкие в предисловии к одной из своих книг, — таких людей еще не так много, как хотелось бы, но они есть, и с каждым годом их становится все больше. В нашем воображаемом мире их абсолютное большинство: рядовых работников, рядовых творцов, самых обыкновенных тружеников науки, производства и культуры».[1123]

Но здесь Стругацкие делают важную философско-психологическую заявку, которая является скрытым вызовом Ефремову и получит полное (можно сказать — упрощенное) развитие у Кира Булычева: человек будущего останется таким же, как наш современник (может быть — будет в среднем несколько интеллигентней). Стругацкие скептически относятся к целенаправленному воспитанию коммунистических альтруистов.

Будущее Ефремова — мир победивших альтруистов, а по Стругацким — интеллигентов. В этом — ключевое различие.

Если будущее «Туманности Андромеды» неизбежно, то Стругацкие бросают зерно сомнения. Прощаясь с предками, потомок говорит: «Вы нам нравитесь. Мы… в вас верим. Вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И какими вы, следовательно, будете». А если не будете? Ответом Ефремова на эту проблему станет «Час быка».

В 1963–1964 гг. Стругацкие наносят двойной удар по капиталистическим потребительским ценностям («Хищные вещи века») и прогрессизму, представлению о неудержимом однолинейном прогрессе («Трудно быть богом»).

Но такой ли этот удар двойной? «Трудно быть богом» ставит под сомнение не только прогресс по марксизму, но и по любому «-изму». Скептически оценивая возможности «Базисной теории» (что по Марксу, что по кому-нибудь другому, хоть Эрфу Ромму), Стругацкие и сами не знают, что предложить, если включилось «инферно» (выражаясь термином Ефремова), если варварство или (и) тоталитаризм поглощают цивилизацию. Трудно освобождать тех, кто к этому не готов. Эта тема звучит и в «Обитаемом острове».

Но все же необходимо заниматься освобождением человечества от гнетущих его систем. Но это вопрос контакта не разных цивилизаций, а разных людей — обычных и… странных. Так возникает тема странников, которая в своих итоговых ответах принципиально близка и ответам Ефремова — путь к лучшему будущему лежит не через переворот, а через субкультуру новых людей. И противостоит ей не только режим, а нечто большее.

«Хищные вещи века» были восприняты как критика западного потребительства. «Возможно, при мирном и постепенном переходе к социализму в некоторых высокоразвитых капиталистических странах веками взлелеянная традиция мещанства возьмет верх, — пишет по поводу этой повести А. Ф. Бритиков. — Тогда, показывают Стругацкие, развернется битва за души людей. Битва, быть может, самая сложная, ибо противник неуловим, он — в самом человеке, вступающем в освобожденный мир с наследством проклятого прошлого»[1124]. Но этого мещанского наследства сколько угодно в стране «победившего социализма». Так что в случае коммунистического материального изобилия мещанство может в любой стране погубить новое общество. Стругацкие опровергают надежды на победу коммунизма в результате роста производства и обилия материальных благ. Индустриальный прогресс воспроизводит мещанство, а не «новых людей».

* * *

В конце 60-х гг. Стругацкие, как и большинство интеллигентов-прогрессистов, подумывали о том, что настало время писать в стол[1125]. Но написанный в 1971 г. «Пикник на обочине» через несколько лет преодолел препоны цензуры и, предел мечтаний — был экранизирован («Сталкер» А. Тарковского). Не так страшны были эти времена, как представлялось первоначально. Стругацкие хорошо освоили технику «пробивания» произведений в печать, хорошо знали, «почему в отдел культуры жаловаться не имело смысла, а надо было жаловаться именно в отдел печати и пропаганды…». А «инстанции» вели борьбу не только с намеками, но с реализмом фантастических произведений, дабы как можно четче провести различие между фантастикой и жизнью: «фантастика должна быть обязательно фантастична и уж во всяком случае не должна соприкасаться с грубой, зримой и жестокой реальностью…»[1126]. Писателям приходилось отстаивать именно социалистический реализм, который вроде бы должен был играть роль их оков.