И как по тем же причинам было не прийти в тревожное возбуждение и замешательство правому лагерю, в котором пребывала «опора самодержавного трона»?

И вот забили в набат оба лагеря.

Тайные съезды и совещания. Депутации в Петербург, конечно, неофициального характера, с заднего хода во дворец…

Пока бунтовал «мужик» и пока бунтарский пожар не был залит обычными крутыми расправами, царь безмолвствовал. Осенью стало ясно, что опасность всероссийского мужицкого пожара миновала. Царь уверовал в министра Плеве и сказал, что все должно остаться по-прежнему…

Надежды левого лагеря потухли, но душа его пылала разожженным политическим огнем.

«Особое совещание» все же существует. У царя не оказалось смелости просто упразднить его. Циркулярное письмо верховного председателя Витте с предложением свободных и откровенных суждений остается в силе.

Пусть лопнули надежды на новую эру, но остается возможность небывалой еще общественной демонстрации, возможность публично высказать свое гражданское негодование, бросить вызов слепому правительству слепого царя!

По самому характеру «Особого совещания» земства должны были сыграть в нем первенствующую роль. Ведь даже по новому, исковерканному Земскому положению вопросы о земском хозяйстве и промышленности в огромной мужицкой России предоставлены заботам и попечениям земского самоуправления. Земства стали готовиться к бою. По всей России происходили земские собрания, чтобы подать свой голос в местные комитеты «Особого совещания»: губернский — под председательством губернаторов и уездный — под председательством уездных предводителей дворянства.

И вот «малый мир», культурный, по всей России раскололся на два враждебных лагеря и вступил в ярый словесный бой. А «огромный мир», мужицкий, остался в стороне, почесывал себе заднее место после генеральной порки и кротко говорил:

— Вы — наши отцы, мы — ваши дети… Делайте как знаете! Вам виднее оно…

Период бунтов сменился обычным молчанием, но то и дело ночные горизонты трепыхали заревом далеких пожаров…

IX

Свирепы зимы в средней России, но зато как прекрасны весна и осень! И трудно сказать, что лучше: весна или осень… Отчий дом красивее осенью.

Прощальная ласка осеннего солнца, кроткое и покорное умирание земли, разлитая в природе грусть разлуки как-то больше гармонируют со старой барской усадьбой, с отошедшим в невозвратность дворянским «ампиром» и со всеми этими развалинами прошлого, чем буйно-радостная весна…

Осень точно сон или смутное воспоминание: вот дом с облупившимися колоннами, с безносыми львами у ворот, окруженный вековым парком, наряженным в старинную парчу осенних цветов — желтых, зеленых, ярко-красных…

Все обвеяно особенной нежной грустью, лирикой заброшенного кладбища, где спят непробудным сном все герои «Евгения Онегина»…

В этом году была исключительно приветливая и ласковая осень. И как-то особенно нежно и кротко и грустил отчий дом, погрузившийся после вылета Наташи из родного гнездышка в тихое и мудрое созерцание и сам похожий на бабушку, которая вылезала на балкон, садилась в любимое кресло предков, грела свои старые кости и сладко грезила о прожитой жизни.

Все давно покинули отчий дом. Пошумели, как пролетная стая галок, и исчезли. Остались только бабушка и тетя Маша с мужем. Старик с двумя старухами. Они не нарушали общего лирического настроения картины, а, напротив, усиливали его. Точно призраки старого «Дворянского гнезда»…

Бабушка осталась отдохнуть после исключительных хлопот и забот, потраченных на свадьбу и «ассамблею», погрустить о Наташе, привести в порядок свои мысли и чувства, пожить с двумя единственными теперь у нее верными друзьями: сестрицей, тетей Машей, и с Никитой.

Целую неделю бабушка отлеживалась и отсиживалась на веранде, где тетя Маша варила варенье на зиму. Маленько отдохнула и подумывала уже об отъезде в Алатырь, но как гром с неба — несчастье, особенно тяжелое после веселого брачного праздника: помер Никита…

Для бабушки это было двойным ударом: Никиту бабушка любила особенной дворянской любовью, ибо в нем она чуяла старину патриархального золотого века с верными и преданными дворовыми слугами, а затем бабушка восприняла эту смерть не как простое несчастие, а как вещее дурное предзнаменование, чему способствовала внезапность Никитиной кончины.

Совсем недавно, дня три тому назад, бабушка видела его здоровым и даже отечески побранила его за то, что пахнуло от него водочкой:

— Опять выпил? И не стыдно тебе, старику, водку глотать?

— А ты погоди ругаться-то! Выслушай…

И Никита рассказал, что, когда он лошадей с водопоя вел (больше недели прошло уж), навстречу Ваня на своей «чертовой машине» ехал. Лошади испугались, рваться стали, и чалый мерин в брюхо его лягнул.

— Сперва очень больно было и вроде как лихоманка. А потом полегче. У меня, ваше сиятельство, одно лекарствие: выпьешь и здоров! Значит, не то чтобы я для греха выпил, а для здоровья!

Посмеялась бабушка, и добрые отношения восстановились.

И вдруг приходит утром девка из кухни и говорит, подавая самовар:

— Помер Никита-то!..

— Что?

— Никита, говорю, помер. Никто и не слыхал, как умирал…

— Как помер?

— Да так, помер.

Бабушка ушам не верила, а девке показалось, что бабушка рассердилась на Никиту.

— Без спроса люди-то помирают, барыня… С вечера жаловался, что внутрях горит и в голове мутится, поохал да покряхтел, а потом выпил водки и притих… Пора лошадей поить, а он не встает… Стала будить куфарка, а он холодный. Напугалась до смерти…

Бабушка побледнела, как полотно стала, и в обморок. Девка перепугалась и побежала во флигель к тете Маше:

— И старая барыня померла!

Напугала Алякринских до смерти. Опрометью кинулись старики через двор. По дороге оба вспомнили об акушерке и пожалели, что нет ее под рукой. Дело, однако, обошлось без клизмы: нашатырный спирт и валерьянка привели бабушку в сознание…

Хлопот наделал больших Никита. Поп отказался хоронить без докторского свидетельства: он мстил бабушке за то, что венчать Наташу она пригласила не его, а алатырского благочинного, отца Варсонофия. Получилось из Никиты «мертвое тело», подлежащие вскрытию. Вскрытие делали в каретнике. Опять событие, взволновавшее всю Никудышевку.

Тихий ужас, казалось, повис над отчим домом. Бабушка, конечно, заболела, и Никиту хоронили тетя Маша с мужем. Бабушка дала сто рублей на похороны и спряталась.

И опять поползли по деревне злые слухи, обвиняющие господ в смерти Никиты: