Как это могло случиться, что в бабушкином сафьяновом поминальнике в отделе «за упокой», где числились родные и близкие покойники, все из дворянского рода, появился Никита? Даже никудышевский батюшка, хорошо знавший этот сафьяновый поминальник, немного запнулся, прежде чем произнес имя: «Никита»… Залетела ворона в барские хоромы!

Мертвый Никита сделался вдруг не мужиком, а человеком, и только человеком!

Как бы удивился и даже испугался Никита, если бы ожил и увидал себя в заупокойном списке, который начинался Государем-императором Александром-освободителем и им, Никитой, кончался!

Впрочем, Никита не мог бы этого увидать, потому что он был на земле неграмотным…

Да, много чудес натворил в бабушкиной душе покойник Никита!

И вот еще одно из таких чудес: гуляя однажды в парке, бабушка заметила через поредевшую листву деревьев крышу хутора и вдруг почувствовала себя виноватой перед Гришенькой. Обидела их с Ларисой: не позвала на свадьбу Наташину. Почему? Стыдно как-то было вытаскивать на «ассамблею», на посмешище людей, опростившегося Григория с его «бабой». Что за радость свои болячки посторонним показывать? Только в неудобное положение всех ставить: и Григория с Ларисой, и гостей, и самое себя. Когда Наташа заметила отсутствие за столом дяди Гриши и спросила бабушку, позвала ли она его с женой, бабушка соврала:

— Батюшки! Какая память-то стала: забыла ведь позвать-то!

Только после ужина Наташа послала записочку на хутор, но Григорий с Ларисой не пришли.

Тогда было стыдно позвать, а теперь стало стыдно, что не позвала.

За что обидела? Кого только Павел Николаевич ни пригласил на свадьбу! Кабы знала, что так выйдет, — не постеснялась бы Гришеньку с Ларисой за стол посадить: даже арендатор мельницы, Абрам Моисеевич, очутился в званых и, сидя за браным столом, называл Анну Михайловну «мамашей»!

А родного сына не было…

— Господи, Господи! Прости мои прегрешения!

Посидела на лавочке в глубоком раздумье, вздохнула несколько раз и медленно поползла на хутор…

В первый раз!

Поразила тетю Машу с мужем, а всего больше Ларису с Григорием.

— Куда ты, Анюта, пошла?

— Да вот… Никогда на хуторе у Гришеньки не бывала. Туда хочу…

Иван Степанович вздумал проводить:

— Нет, не ходи! Я одна…

Подивились тетя Маша с мужем: что-то небывалое… А на хуторе не только удивились, а прямо испугались. Выбежала Лариса на звонок и лай собаки к воротам, отворила калитку и глазам своим не верит.

— Что? Не узнаешь, что ли?

— Пожалуйте, просим милости!.. А я в чем была — выбегла, извините уж…

Опередила бабушку и опрометью кинулась вперед:

— Григорий Миколаич! Барыня сама, мамаша ваша, идет! — задыхаясь от волнения, крикнула в дверь и вернулась, чтобы помочь старухе подняться на крылечко. Не упала бы еще! А потом в кухню — самовар поскорее наладить.

— Здравствуйте, мамаша! Все ли благополучно? — тревожно спросил Григорий.

Он думал, что появление матери связано с каким-нибудь исключительным и неприятным происшествием.

— Слава богу, Гришенька! Про Никиту-то знаешь, а больше покуда ничего такого не случилось… Зашла проведать, посмотреть, как живете…

— Живем себе помаленьку…

— Что вас не видно? Даже и на свадьбу не пришли… Неужели особого приглашения ждали? Чай, свои люди-то… Обиделись, что ли? Головушка-то моя кругом шла от хлопот да суеты…

— Что вы, мамаша! Какие там обиды по пустякам… Если бы и приглашение прислали, не пошли бы все-таки…

— Почему же так?

— Да как сказать, мамаша? Чертог Твой вижду украшенным, но одежды не имам, да внийду в он![512] — сказал Григорий без всякой обиды в голосе.

— Всякие были: и во фраках, и в пиджачках, одни нарядные, а другие по-домашнему…

— Да я, мамаша, не про одежу говорю, а иносказательно. Только вас бы, мамаша, мы с Ларисой сконфузили да гостей ваших насмешили… В разных мирах, мамаша, живем! — прибавил, вздохнувши.

— В каких там разных мирах! На одной земле все живем и в одну землю нисходим, Гришенька.

— Это верно, мамаша… Я о путях жизни…

— Все дороги, Гришенька, в могилу…

Кротко, ласково и мудро говорит мать. Изумленными глазами останавливается Григорий на лице матери: точно новый человек в ее образе заговорил.

— Ну, как ваш приемыш?

— Ваня-то? Хороший мальчишка, только на улице парнишки обижают больно: китайцем дразнят. Ваня, подь сюда!.. Боишься? Э, глупый какой…

Григорий вытянул в дверь «якутенка». Волчонком смотрит на бабушку.

— Ну, подойди поближе! Я тебя не съем… Я гостинца тебе принесла… На-ка вот, возьми!

Подарила пластинку шоколада, погладила мальчика по жестким волосам. Пропала в бабушке прежняя брезгливость к этому «незаконному приплоду» в роде дворян Кудышевых, и бабушка уже не злилась, а ласково улыбалась, когда мальчик на вопрос: «Кто ты такой?» — ответил осипшим альтом: «Иван Дмитрии Кудышев».

— Читать и писать обучаемся! — похвастался Григорий.

И снова стыдно сделалось бабушке, и почувствовала она себя виноватой перед этим «якутенком»:

— Если мальчик неглупый и сметливый, можно в гимназию определить…

— Мальчик способный…

— Что это, Гришенька? Никак у тебя седые волосы появились на висках?

— Маленько есть…

— Рано уже больно…

— Жизнь-то, мамаша, бежит… да свои следы оставляет на человеке…

Принарядившаяся в экстренном порядке Лариса вскипевший самовар принесла и стала на стол разные угощения выкладывать. Запела своим громким голосом слова приветливые, стараясь выражаться как можно замысловатее. Очень уж польстило ей, что бабушка неожиданно пожаловала. И никак она не могла понять, с какими это целями?

— Мы завсегда, чем только можем, готовы услужить вам, Анна Михайловна. Кушайте-ка с медком липовым. С нашего пчельника. Очень уж духовитый медок-то. Позвольте, я пчелку-то ложечкой выну!

И на Ларису бабушка смотрит ласково.

— Вот ты, Гришенька, постарел и подурнел, а Лариса Петровна все хорошеет.

— Да что вы это говорите! Уж какая моя красота!

Целый час просидела бабушка и удивила и Григория, и Ларису своей простотой и приветливостью. Григорий пошел проводить ее до дому, и, когда прощался, мать сказала:

— Заходите ко мне… Теперь я одна, стесняться вам некого. Скучно мне что-то, Гришенька… Жить я, милый, устала… Недолго уж, видно…